О Викторе Драгунском. Жизнь, творчество, воспоминания друзей - Алла Васильевна Драгунская

— А семнадцатого я его увижу! — упрямо сказал Леонид Сергеевич.

— Но согласитесь, Леонид Сергеевич, — рассудительно сказала теща, — что появление среди людей нашего круга и в день вашего юбилея этого самого, как его, Шторина, — форменный нонсенс.

— Это вы сами, Евгения Петровна, — форменный нонсенс, — крикнул уже совершенно взбешенный Леонид Сергеевич. — Да, да, именно нонсенс! А Шторин на моем юбилее будет сидеть на самом почетном месте! Вот так!

— Тогда позови его в будни! — вдруг резко воскликнула Тамара. — Да, позови его в будни, и раздавите с ним поллитровку! Так, кажется, он выражается? — саркастически засмеялась она и продолжала со злобой: — Налакайтесь, закусите коровьим сердцем и спойте дуэтом «Шумел камыш». Пожалуйста! Наслаждайтесь! Мама вам накроет! На кухне! Но учти, меня дома не будет! — Она говорила, словно обнажаясь, и это было непереносимо Леониду Сергеевичу, ему было стыдно, и уже что-то непоправимое хотел он сказать, но теща, дорожившая респектабельностью семейных отношений, как всегда, молниеносно вмешалась.

— Ну зачем так резко? — примиряюще коснулась она руки дочери. — В конце концов Леонид Сергеевич здесь хозяин. — Она многозначительно посмотрела на дочь, та ответила ей быстрым, злым взглядом. Но теща, словно не замечая этого, продолжала: — И если он хочет пригласить к себе друга юности, это его право!

— Да! Да! Это мое право! И я им воспользуюсь! — выкрикнул Леонид Сергеевич, рывком захлопнул за собой дверь и побежал в переднюю к телефону. Он набрал номер, услышал тонкий гудок соединения и нетерпеливо ждал, когда же на другом конце Москвы его старинный друг Ваня Шторин соблаговолит снять трубку. Наконец телефон щелкнул, трубку сняли, и Большинцов услышал бесконечно далекое и слабое:

— Да… да… Слушаю… Я вас слушаю…

И Леонид Сергеевич сразу узнал этот голос. «Шура! — подумал он радостно. — Ванюшкина жена!» И милое, ясное лицо и два огромных серых глаза встали перед ним.

— Алло! — вскричал он, как бы раскрывая объятия при встрече. — Шура! Алло! Это вы?

— Да… — послышалось откуда-то издалека.

Леонид Сергеевич заторопился и, набрав побольше воздуху, закричал в трубку что было сил:

— Шура! Милая! Здравствуй! Это Леонид Сергеевич! Леня Большинцов!

— Здравствуйте, — ответили там, и голос Шуры как будто еще более удалился от Леонида Сергеевича.

— Шура! Шурочка! — кричал он во весь голос, ему нравилось так кричать назло теще, назло Тамаре и всей этой шараге, которую они пригласили. — Шурочка! Мне семнадцатого сего месяца, сего года стукнет пятьдесят, и я очень прошу вас… Вас лично! Захватите с собой Ванюшку и припожалуйте ко мне на юбилей. Начало в восемь! Шурочка! Прелесть моя! — вопил он радостно. — Приходите точно. Раздавим поллитровку и закусим коровьим сердцем, шучу, конечно! Договорились?!

— Леонид Сергеевич, — донеслось до него чуть слышно. — Леонид Сергеевич, неужели вы не знаете?

— Ничего не знаю! — кричал Леонид Сергеевич. — И знать не хочу! Мне и праздник не в праздник и юбилей не в юбилей, если на нем не спляшут камаринского Шурочка и Ваня Шторины!

— Леонид Сергеевич, — донеслось из трубки, и непонятным образом голос Шуры вдруг приблизился, он стал явственным, — ведь Ваня умер.

— Что? — вскричал Леонид Сергеевич, словно его ножом ударили. — Не может быть! Вы шутите?

— Ваня умер полгода назад, — снова издалека еде слышно донесся голос Шуры, — он очень мучился, Леонид Сергеевич. У него была неизлечимая болезнь… Мы звонили вам… вас не было.

Голос женщины дрогнул, она заплакала.

— Я был р Италии… — растерянно сказал Леонид Сергеевич, И вдруг все понял, обмяк душой, содрогнулся и заплакал в телефон с нею вместе.

— Я скоро приеду к вам, — сказал он сквозь слезы, задыхаясь и кривясь, — я завтра же приеду. Боже мой… Боже мой…

В трубке щелкнуло, и Леонид Сергеевич положил ее на рычаг, Он постоял немного, пришел в себя, опомнился, растер щеки и веки и вернулся в столовую. Его встретили соответствующие случаю выражения лиц. Леонид Сергеевич прошел на свое место.

— Шторин не придет, — сказал он сухо. — Умер Шторин. Нету его на свете. Все. Диктуйте дальше.

Выдержав небольшую, но вполне доброкачественную паузу, Тамарочка сказала, слегка порозовев:

— Леонид Сергеевич, извини мою рассеянность, ты не помнишь, голубчик, я называла Светланского?

Старухи

Каждый год в конце ноября, в условленный день, Мария Кондратьевна просыпается задолго до рассвета и некоторое время тихо лежит в постели, стараясь не шевелиться и глядя прямо перед собой в тускло сереющее узкое окно. Сердце ее бьется почти совсем не слышно, и, глядя на узкое окно, как на ленту кинематографа, Мария Кондратьевна видит медленно и подробно проходящую перед внутренним ее взором собственную длинную жизнь. Одного за другим она вспоминает различных людей, встретившихся ей на этом долгом пути, и большинство этих людей вызывает в ней чувство повыцветшей и неяркой за давностью радости и симпатии.

Другие же люди, о которых вспоминает Мария Кондратьевна, движутся на нее огромные и неотвратимые. Они полны недоброжелательства и готовы в любую минуту раздавить всю ее невесомую суть. Мария Кондратьевна чувствует, что при воспоминании об этих темных людях еле тикающее ее сердце вот-вот остановится совсем, и она, слабая его хозяйка, сейчас и вовсе перестанет быть. Однако проходит некоторое время, и она снова слышит, что сердце ее живет и хотя и часто сбивается в шаге, но все-таки ведет ее дальше и дальше.

Мария Кондратьевна переводит дыхание и старается разглядеть цвет воздуха за окном и уловить на слух сигналы, которые посылает ей невидная из окна улица. По этим хорошо изученным ею сигналам Мария Кондратьевна старается угадать, который час. Грузный ход огромных пятитонных грузовиков на улице, легкая вибрация стен и пола в комнате, неприятное дребезжание оконных стекол, откликающихся на мощный вой мотора, тянущего свои прицепы на второй скорости, — все это ничуть не беспокоит Марию Кондратьевну. Ее привыкшее к ночной жизни на пригородном шоссе ухо чутко улавливает все посторонние, не характерные для этого часа звуки, — и лишь метла дворника или шелест шин легковой машины воспринимаются ею как четкий знак наступившего утра.

Она улыбается этому утру и идущему за ним дню, и в душе ее трепещет волнение, как у маленькой девочки в именинный день.

И правда, сегодня у Марии Кондратьевны праздник. Сегодня в обед к ней придут закадычные ее подруги, самые дорогие в нынешней ее жизни люди, единственные нужные ей и единственные, кому нужна она сама.

Мария Кондратьевна отчетливо видит перед собой орлиный профиль Беллы Михайловны, ее смуглое прекрасное лицо старой индианки,