Номер 11 - Коу Джонатан

— Я понимаю, что ты хочешь сказать.

— Типичный расхристанный работяга, каких много. Джинсы перемазаны краской. — Ее передернуло. — Надо же настолько обнаглеть! До чего вызывающее поведение!

— Бедняга… Выпей вина.

Натан подал ей бокал розового и отправился на кухню за соусами и хлебными палочками. Когда он вернулся, Люсинда стояла у окна. Она пояснила, что любит смотреть, как осенние листья, кружась, падают на землю в надвигающихся сумерках. Взгляд Натана, напротив, был прикован к самой Люсинде. В частности, его поразило платье гостьи. Сшитое из плотного материала бутылочного цвета, оно могло бы служить примером поистине изощренной бесформенности. Надо же столь мастерски раскроить ткань, размышлял Натан, чтобы не только скрыть контуры тела, но создать впечатление, будто этих контуров вовсе не существует, что они лишь плод вашего похотливого воображения. Триумф портняжного искусства, не иначе. Как им только в голову такое приходит? Чем больше времени он проводил с Люсиндой, тем яснее сознавал: каких бы профессиональных высот он ни достиг в будущем, всегда останутся вопросы, на которые не найдется ответа, сиречь неразгаданные тайны.

За ужином они беседовали о том, как прошел ее день. Оказалось, что в обеденный перерыв ее покой был нарушен бестактными знаками внимания со стороны преподавателя-консультанта по французскому языку мсье Гиньери, которому непременно понадобилось сидеть за ланчем рядом с Люсиндой. Он уже давно предпринимает попытки, пусть и закамуфлированные, пофлиртовать с ней.

— Типичный самоуверенный француз, — рассказывала Люсинда, ковыряясь в макаронах. (Натан не пожалел жгучего перца для соуса.) — Если так и дальше будет продолжаться, придется пожаловаться директору.

— Сочувствую, — подхватил Натан. — Вечно тебе докучают. Но, с другой стороны, это вполне объяснимо. В конце концов… — Комплимент повис в воздухе, когда Натан понял, что не может подобрать подходящих слов. Тем не менее кончики ее великолепных губ дрогнули в улыбке — для столь строгой женщины это было уже кое-что.

— С моей точки зрения, — к Люсинде быстро вернулась серьезность, — беда в том, что этим распущенным, сексуально озабоченным типам время некуда девать. Они слишком много отдыхают, оттого и предаются всяким… будоражащим мыслям. Им нечем заняться, им недостает трудолюбия. Мужчине лучше живется, когда он постоянно занят, — как ты, например. Поэтому тебе и удается сохранять равновесие во всем.

— Верно, — подтвердил Натан. — Я люблю свою работу. И пожалуй, никогда не любил ее так, как сейчас.

— Почему? Работаешь над очередным захватывающим делом?

— Пока рано о чем-либо говорить, но, возможно, я вышел на кое-что очень стоящее. За месяц с небольшим в разных районах Лондона два человека внезапно погибли, и я полагаю, что эти смерти между собой связаны. Оба были стендап-комиками.

— Комиками? — наморщила свой обворожительный носик Люсинда. — Я не поклонница… нет, конечно, я бы не стала никого из них убивать… но мне всегда было непонятно, что так влечет к ним публику.

— Знаешь, есть такая йоркширская поговорка: «Тем, кто любит посмеяться, любая шутка сгодится».

— Но я люблю смеяться, — возразила Люсинда и в доказательство издала звонкий переливчатый смешок, похожий на веселое глиссандо, негромко сыгранное на металлофоне. — Просто… жизнь так печальна, и, боюсь, ничем она меня особо не радует, а сама идея платить деньги за то, что должно быть спонтанным… Это попахивает отчаянием, так мне кажется. Все равно что платить за секс.

— Именно, — кивнул Натан, который в данный момент выложил бы пять тысяч наличными, знай он, что она их возьмет. — Но комики вездесущи. Публика заполняет стадионы. Они постоянно мелькают по телевизору. И независимо от темы — будь то беженцы или глобальное потепление — любое публичное выступление сегодня просто невозможно без налета комедийности. Особенно когда говорят о политике.

— Я полагала, что люди слушают комиков, чтобы забыть о политике.

— Они слушают комиков, чтобы расслабиться и ни о чем не думать. Комики могут сколько угодно болтать на политические темы, лишь бы не касаться действительно насущных проблем. Тут главное — найти мишень для острот, которая всех устроит. Посмотрев их видео, я понял, что именно так эти парни и поступили. Причем выбрали одну и ту же мишень.

— Поэтому, — сгорая от любопытства, Люсинда потянулась к нему через стол, — ты думаешь, что их смерти связаны?

— Уверен. В их россказнях присутствует один и тот же фактор — имя, если точнее, — и весьма вероятно, что в нем и заключается разгадка их гибели. Оба в самом агрессивном и оскорбительном тоне нападали на некую журналистку.

— И эту журналистку зовут?..

Сделав паузу ради пущего эффекта, Натан заглянул в бездонные синие глаза Люсинды:

— Ее зовут Жозефина Уиншоу-Ивз.

2

Жозефина Уиншоу-Ивз. Неудивительно, что мисс Спайсти никогда о ней не слыхала. Газеты она открывала нечасто, а тем более их онлайн-версии, где в основном Жозефина и делилась своими соображениями с читателями.

Она приходилась дочерью сэру Питеру Ивзу, одному из долгожителей среди издателей общенациональных газет, и покойной Хилари Уиншоу, прославившейся при жизни как автор популярной газетной колонки и телепродюсер. Хилари умерла в 1991-м, когда Жозефине исполнился всего год, и о матери у нее не сохранилось даже смутных воспоминаний. И все же девочка росла под знаком материнского наследия. Отец, в тех редких случаях, когда они по-настоящему разговаривали, не забывал напоминать о том, что Хилари была гением среди колумнистов, суперзвездой, способной из самого ничтожного события общественной жизни выжать 1000 слов чистейшего тонизирующего яда. Мало того, Хилари принадлежала к одному из наиболее влиятельных британских семейств послевоенного времени, а единственным прямым потомком этого рода была Жозефина. Стоит ли удивляться, что с ранних лет Жозефина ощущала себя значительной персоной, обремененной обязанностью не посрамить гордое имя предков.

Подростком Жозефина настойчиво пыталась состыковать это ощущение собственной важности с тем, что ему явно противоречило: для своего отца она практически ничего не значила. После насильственной и прежде временной смерти жены сэр Питер утратил всякий интерес к семейной жизни — если он вообще у него когда-либо был. Жил он преимущественно в офисе своей газеты (там он оборудовал комфортабельную спальню рядом с кабинетом) и лишь изредка наведывался в особняк в Кенсингтоне, где в просторных чертогах росла Жозефина — одна, под равнодушным присмотром часто сменявшихся нянек. Благодаря упорству в учебе и хорошо подвешенному языку Жозефина плавно продвигалась по системе частных школ — Глендовер, затем Годолфин и Латимер, и в итоге Кембридж, где она с блеском закончила факультет истории искусств.

Попутно она обзавелась кое-какими друзьями или, скорее, приятелями. Те, кто пытался сблизиться с ней, находили ее самоуверенной и придирчивой. Она была склонна походя судить о людях и мастерски умела ранить человека уничижительным словцом без всякого на то повода. В этом плане она, по крайней мере, шла по стопам своего отца, известного тем, с какой щедростью он раздавал словесные тумаки (а порою, перебрав бренди в «Гаррике», переходил на прямой кулачный контакт). Жозефине накрепко запал в память один случай. Когда ей было лет тринадцать-четырнадцать и она еще училась в школе, ей пришлось провести полдня с отцом в его газете — после того, как договоренность с очередной няней сорвалась в последний момент. Она присутствовала на редакционном собрании и на долгие годы запомнила, как редакторы отделов, сидевшие кружком, центром которого был сэр Питер, выдвигали идеи касательно газетных материалов. Каждому по очереди — часто не дав закончить — сэр Питер выносил краткий вердикт: «Бред». «Фигня». «Чудовищно, мать твою». «Дерьмо». «Кому нафиг интересен этот сраный умник». «Отлично — нам нужен повод, чтобы удавить эту суку». И так далее. Это был вдохновляющий урок издательского дела, приумноживший ее уважение к отцу в сотню раз и усугубивший отчаянное желание добиться внимания родителя.