Книга с множеством окон и дверей - Игорь Клех

Обонятельное одичание или полное извращение обонятельного инстинкта русским, конечно, не грозит. Их убережет от этого их тотемический зверь — медведь. Он известный сластолюб, живет в лесу. У русских просто сейчас нет времени. Ни на что. Раньше было много времени. Империя — это такие залежи, Сахара пустого времени. Но нюхать тогда тоже почему-то не хотелось. И потом, чтобы начать вновь разбираться в запахах, надо знать, от чего плясать. Худший запах на свете, как абсолютный ноль температуры, — все в этом сошлись, — запах скунса. А где его возьмешь в России? Говорят, в обморок можно упасть или «улететь», как от нашатыря. Хоть разок бы нюхнуть!

Как редко удается высушить на ветру белье, и когда это все же удается, как хочется зарыться в него лицом, упиться трезвящим летучим запахом. Или жадно ловишь во все ноздри запахи осени — скоро, скоро начнут жечь листья! Или ниоткуда нахлынут вдруг запахи детства: душистый табак, матиола, запах разогретых солнцем шпал или рулона толя. Или какие-то совсем уж анонимные, ускользающие ароматы, бесконечно волнующие. Что ни говори, а есть у запахов секретная жизнь. Может, на языке пахучих смыслов с нами заговаривает природа, и пока длится эта речь, в нас благодарно оживает все, с чем мы успели, сами того не заметив, распрощаться?..

ЕМКОСТИ I, II, III

На темы лексикона Яна Амоса Коменского

Гончарство — древнейшее из технических ремесел, с изобретением гончарного круга обретшее признаки демиургии. С одной стороны — кукольный театр творения, с другой — работа с абсолютом, с двумя пустотами, одна из которых оказывается внутри горшка, а другая остается вовне. В древности категорией пустоты оперировали священные книги, в наше время на бесспорную ценность пустоты указывает в свое оправдание разве что набитый опилками медведь из сказки Милна!

Гончар, облачившись в фартук, запускает ножной педалью круг творения, погружает руки в глину и затем, смачивая их время от времени в воде, поднимает стены полезной пустоты. Он — создатель формы, стремящейся из глины к совершенству и никогда его не достигающей. Скудельник, молчаливый трикстер вышних. Его акт — героическая метафора самого человеческого усилия. Созданные им женственные звонкие сосуды — исчерпывающая аллегория бренности, тщеты, преходящести, — от избирательного сродства с которыми щемит человечье сердце. Человек недостаточно глуп для того, чтобы не испытывать чувства солидарности с этими творениями горшечника, такими же, по сути, как мы, только очень примитивно устроенными. Вывернутыми наружу скелетом, словно черепаха. Или наш череп, вероятно, навеявший первые мысли о посуде. Даль свидетельствует:

«Горшок… — не родился, а взять от земли, как Адамъ; принял крещеніе огненное, на одоленіе водъ; питал голодныхъ, надселся трудяся, под руками баушки повитухи снова свет увидел; жил на покое, до другой смерти, и кости его выкинули на распутье».

Не случайно часть скудельничьих земель исстари отводилась под место погребения для странных и самоубийц, где раз в году, в Дмитриеву субботу, можно было молиться за них в часовне.

Пушкин дважды писал о горшке. Холостым — попрекая им толпу:

«Печной горшок тебе дороже:

Ты пищу в нем себе варишь».

Женатым — помещая его в самый центр своего семейного устройства: «да щей горшок, да сам-большой».

В сегодняшнем мире гончара можно повстречать только в скансенах да в покуда все еще многочисленных неразвитых странах. В обоих случаях они призваны обслуживать то состояние человека праздного, которое именуется туризмом.

Бондарь — мастер вязаной или обручной сборной деревянной посуды, емкостей, как то: лохань, ушат, кадка, чан, но главное — бочка, получившая свое название по причине выпирающих боков.

Во времена Коменского бочка была удобной мерой сыпучих и жидких тел — корабли грузились преимущественно бочками. В виноделии и поныне бочка является родительским домом вина, расселяемого затем по квартирам бутылок. Как всякий дом, она не может при этом не свидетельствовать о строении универсума, не быть то ли хранителем, то ли моделью мироздания. Не случаен выбор Диогеном одной из ее родственниц в качестве жилья. Бочка без дна Данаид — мужеубийц, низвергнутых в Тартар, — докатившаяся сквозь века до лошади Мюнхгаузена, лишившейся крупа в сражении, и до арифметических задач о бассейнах с двумя кранами, а также аттракциона в парке — «бочки смеха» — вращающейся трубы, которую следует пройти насквозь.

Бочка несчастного царевича Гвидона — прообраз корабля и материнской утробы одновременно, и спасительный бочонок Эдгара По, выносящий его героя из циклопического водоворота вагины Геи.

Но самое загадочное — гоголевский хромой бочар, наладивший в Гамбурге производство лун, — прескверного, впрочем, качества. Есть остроумное допущение литературоведа Бочарова (sic!), что в бедной голове Поприщина составился коллаж из сведений, почерпнутых им из газет: о хромом лорде Байроне, чье тело было доставлено на родину не в гробу, а в бочке — впоследствии распиленной кем-то предприимчивым и распроданной по частям почитательницам поэзии Байрона в качестве талисманов и сувениров.

Поприщин — сумасшедший; не перестает, однако, потрясать Гоголь. Ибо чем другим являются наши космические станции и корабли, как не запущенными на орбиту обитаемыми бочками??

Лучшими из бочек являются, несомненно, дубовые. При их изготовлении используется закругленная двуручная цикля золингеновской стали, зовущаяся по-немецки также «колыбельным ножом». Мне доводилось в свое время видеть такие в бочарном цеху Львовского пивзавода. Но куда большее впечатление произвел тогда древнеавстрийский механический автомат для насаживания на бочки обручей. Вместо тривиальных клепок и колотушек — химерическая плечистая конструкция на чугунной станине высотой метров в пять, с неистовством Кинг-Конга хватающая железными лапами подставленную бочку и начинающая с уханьем и пыхтеньем набивать на нее едва насаженные обручи, заглушая постанывания, покряхтывания и писки несчастной. Отваливая ее набок, считанные секунды спустя, и принимаясь за следующую. Раз увидев такое, Тэнгли бы удавился, а с ним и большая часть авторов кинетических скульптур.

По чьей-то жалобе нашли все же способ возбудить против агрегата уголовное дело, и к середине 80-х его разобрали на части. То был предагональный период, когда пиво ненадолго оказалось объявлено врагом народа.

Вскоре послетали обручи, удерживавшие части страны в подчинении, и та страна распалась, как отслужившая свое бочка.

Грузовой корабль — следующая за бочкой стадия в искусстве изготовления емкостей, включающая в себя элементы анатомии и зодчества и вызвавшая к жизни искусство навигации.

Более всего поражает то, что со времен аргонавтов корабль обязан был иметь имя. И самый далекий от моря и мира чтения человек непроизвольно реагирует на приманку обманчиво звучащих, летучих названий: «Катти Сарк», «Мэйфлауэр», «Нинья» и «Пинта», «Эндевер», «Бигль», «Мария Челеста», «Летучий Голландец», «Лузитания», «Титаник»…

Пакетбот читается как «покет-бук» и, в свою очередь, приводит на ум магический корабль скандинавских богов «Скидбладнир», в свернутом состоянии умещавшийся в кармане, словно носовой платок. Картина и книга «Корабль дураков» — Иеронима Босха и Себастьяна Бранта. «Пьяный корабль» гениального французского юноши девятнадцати лет — и «мудрецы» английского детского поэта, пустившиеся по морю то ли в тазу, то ли в решете.

Что мог думать и знать об этом бесконечно далекий от морских путей и стихий — транзита над пучиной — происходящий из безнадежно сухопутной страны Коменский, называвший ванты «канатами» и деливший мачты на «главную, переднюю и заднюю»? Понятно, как позднее Петр мог упиваться сорокапушечной бранью и охотой за ветром — музыкой всех этих кливеров, ютов, деков, а также грот-бом-брам-стакселей! (То были «файлы принтерного драйвера» его века.)

Ныне моря бороздят восьмисоттысячетонные нефтеналивные бочки, отколовшиеся от суши гигантские паромы, плавучие аэродромы и прячущиеся в толще океана, больные атомным флюсом, ракетоносцы.

Однако самым волнующим — самого глубокого залегания — сюжетом, рожденным Новым временем, остается сюжет гибели «Титаника», состоящий и составленный из обломков древних мифов. Мера искусства в нем при этом столь абсолютна, что вряд ли сценаристом и постановщиком его мог быть кто-то из людей или даже человечество в целом. Все волнует в нем. Встреча двух первообразов — ковчега и вавилонской башни. Гремучая смесь, образованная вступлением в связь технического гения человека с праздной и презрительной гордыней испепеленных небом библейских городов. Наличие беспроволочного телеграфа — и готовность сети масс-медиа к немедленной ретрансляции трагедии одновременно на весь мир. Шедевр организации, гоночный темп, ни малейшей пробуксовки в сюжете, — нечеловеческая власть и воля корпораций, сметающая и исключающая всякое ей сопротивление. Придрейфовавшая в ночном тумане ледяная гора, видимая лишь в 1/9 части. Отнявший считаные минуты переход от суперкомфорта к пребыванию в ледяной воде, к километровой глубине под ногами и водяной пустыне на сотни миль кругом. «Есть еще океан!» — отозвался Блок. Приветствуя гибель той рукотворной, угольно-черной модели планеты, каковой являлся «Титаник».