Лев в тени Льва. История любви и ненависти - Павел Басинский

Для Раевского оно закончилось трагически. «В ноябре, в слякоть и непогоду, он возвращался с епифанского земского собрания в Бегичевку, – пишет Новиков. – Деревенская нищета бродила в это время по дорогам, перебираясь из деревни в деревню за милостыней. И вот по дороге Раевский одного за другим неимущих сажает к себе. На гору ему приходится сойти с экипажа и взбираться пешком. Он промачивает ноги и с мокрыми ногами едет почти полдороги… На другое утро И. И. почувствовал, что ему нездоровится. Но надо ехать в Данков, на земское собрание – еще верст 40 в непогоду на тележке. Поторопившись вернуться из Данкова, он приехал уже больной с сильной инфлюэнцией…»

Последнее письмо Раевский написал жене в Тулу: «Мой милый ангел! Простишь ли ты меня? Первый раз в жизни я скрыл от тебя, не написав тебе, что я болен».

Он умер через несколько дней.

Толстой – остался в Бегичевке.

Толстые в Бегичевке

26 октября 1891 года Толстой с дочерями Татьяной и Марией и племянницей Верой Кузминской на поезде отправился на станцию Клекотки Рязанской губернии. 28 октября они были в усадьбе Раевского. Так начался малоисследованный двухлетний период жизни Толстого, когда были спасены от голодной смерти тысячи человеческих жизней – детей, стариков, женщин, крестьян России. Это был личный подвиг небольшой группы людей.

Но это не радовало Толстого…

Первые деньги на святое дело были «пожертвованы» его женой – шестьсот рублей. Это была часть тех денег, которые он сам же своей жене и отдал, отказавшись от собственности и от гонораров за свои произведения. Она без радости отдала ему эти шестьсот рублей, он без радости их принял. Во всём этом было что-то неправильное. Поездка в Бегичевку не вдохновляла не только Толстого, но и его старшую дочь Татьяну. Еще до отъезда она стала сомневаться в том, что отец поступает правильно. «Мы накануне нашего отъезда на Дон, – пишет она в дневнике 26 октября. – Меня не радует наша поездка, и у меня никакой нет энергии. Это потому, что я нахожу, что действия папа́ непоследовательны и что ему непристойно распоряжаться деньгами, принимать пожертвования и брать деньги у мама, которой он только что их отдал. Я думаю, что он сам это увидит. Он говорит и пишет, и я это тоже думаю, что всё бедствие народа происходит от того, что он ограблен и доведен до этого состояния нами – помещиками – и что всё дело состоит в том, чтобы перестать грабить народ. Это, конечно, справедливо, и папа́ сделал то, что он говорит: он перестал грабить. По-моему, ему больше и нечего делать. А брать у других эти награбленные деньги и распоряжаться ими, по-моему, ему не следует. Тут, мне кажется, есть бессознательное чувство страха перед тем, что его будут бранить за равнодушие и желание сделать что-нибудь для голодных, более положительное, чем отречение самому от собственности».

«Чувство страха»?

Любящая дочь глубоко понимала своего отца. Толстой отправился спасать голодных не в сознании моральной силы и правоты, а в сознании своей слабости и нравственного поражения. Он, как богатырь, замахнулся на спасение всего человечества. Он предложил, как искренне думал, панацею от всех бед – в исполнении заповедей Христа и отречении от всего, что мешает исполнению этих заповедей. И ему поверили, за ним пошли люди… Ему бы утвердиться на этой проповеднической высоте. Довершить начатое: уйти из дома, стать нищим, странником… Но возник выбор: отдать последнюю рубашку нуждающемуся или просить дарового сукна у богачей для сотен раздетых рязанских ребятишек? Поделиться последним куском хлеба с голодным или обратиться за помощью к богатым, не только русским, но англичанам и американцам, и принять помощь для десятков тысяч голодных крестьян под гарантию имени Толстого?

Софья Андреевна пишет в дневнике, что он «не спал ночь и на другое утро говорит, что голод не дает ему покоя, что надо устроить народные столовые, куда могли бы приходить голодные питаться, что нужно приложить, главное, личный труд, что он надеется, что я дам денег (а сам только что снес на почту письмо с отречением от прав… вот и пойми его!)».

И еще он сказал жене: «Но не думай, пожалуйста, что я это делаю для того, чтоб заговорили обо мне, а просто жить нельзя спокойно». Увы, она именно так и думала. «Всё один и тот же источник всего в этом роде: тщеславие и желание новой и новой славы, чтоб как можно больше говорить о нем».

Они расставались недружелюбно. Она подозревала его в том, что он просто бежит в Бегичевку от семейных проблем. И была по-женски права. Толстой тяготился семьей, где только дочери его беспрекословно поддерживали; их он и забирал с собой в Бегичевку.

Это было похоже на развод. Еще раньше он отказался переезжать с семьей на зиму в Москву, как у них было заведено с 1881 года. Десять лет в семье соблюдался этот принцип. Но вдруг Толстой взбунтовался.

«29-го августа вечером я начала с Львом Николаевичем разговор о переезде в Москву. Он решительно ответил:

– Я совсем не приеду.

Я говорю:

– Ну, и прекрасно, и я останусь.

– Нет, я этого не хочу; ты поезжай и отдай детей (в гимназию – П. Б.), потому что ты считаешь это нужным, – говорит Лев Николаевич.

– Да ведь это развод! Ты всю зиму не увидишь ни меня, ни пятерых детей.

– Детей я и тут не вижу, а ты будешь ко мне приезжать…

– Я? Ни за что! Приезжать как любовница для удовлетворения твоих потребностей, а жить врознь… Никогда и ни за что! – с негодованием вскрикнула я и расплакалась».

Отъезд в Бегичевку пришелся как нельзя кстати. Толстому не нужно было ничего объяснять жене, а Софье Андреевне нечего было возразить.

Но и не было мира в их сердцах.

Картина голода в Данковском уезде была страшной! Шести столовых, что открыл Раевский, не хватало, чтобы накормить даже детей. Но самое главное – непонятно было, каковы вообще масштабы бедствия. Осенью у крестьян еще оставалось какое-то продовольствие, а что будет зимой, весной? Кому помогать в первую очередь? Спрашивать самих мужиков – бесполезно. Все будут просить о помощи! Никто не откажется от лишнего мешка муки.

Местная власть косо смотрела на появление Толстого в уезде. Когда голодает вся губерния – это понятно. Но когда в одном отдельно взятом уезде появляется знаменитый человек, и к нему тысячами текут деньги и вагоны продовольствия, – что будут говорить мужики в других уездах? Как будет выглядеть власть? Да это начало смуты!

Но даже не власть была главной помехой в работе добровольцев. Сам народ. Крестьяне не понимали, зачем приехали сюда господа, что у них на уме. И на всякий случай старались разжиться попрошайничеством. Меньше всего можно заподозрить дочь Толстого в нелюбви к народу. Но то и дело в дневнике Татьяны Львовны прорывается отчаяние.