Йошкин дом - Виктория Райхер

…ну да, танцевал, он в танцах когда—то занимался еще в Питере, давно, но что—то помнил, чечетку какую—то, он мне когда—то показывал, и когда все закричали ему ура, он пошёл эту чечётку бить, на дороге прямо, машин мало было, а в тот момент как—то совсем не было, он и пошёл, и отбивал эту чечётку прямо на дороге, на шоссе, а когда к нему приблизилась машина — там тоже мужик дурак был, что ли, мог ведь остановиться, не остановился, он думал — Марат сам отойдет, Марат и пошёл сам отходить, только встал на руки и на руках пошёл, а на руках он не очень здорово ходит, он встал на руки и пошёл по диагонали, а там скользко было, дожди же всю неделю шли.

…а когда он шёл на руках по этому идиотскому шоссе, он еще орал что—то радостное, орал и шёл, на руках по шоссе шёл и орал, я всё ждал, когда он поорёт и успокоится, ну он и успокоился, блин, твою мать, не мог ногами, как все люди, ходить. Я его хотел удержать, я должен был его удержать, но не смог, я его еще до этого за рукав дёрнул, Марат, говорю, ты дебил, да, а он ржёт, да, я дебил, и как попёр на это идиотское шоссе.

…он мне сказал, что мы теперь можем везде свободно гулять, нас никто не тронет, а если тронет, то чтоб сказали ему, и будет как в этот раз, сказал, и заржал так громко, его Леха еще за рукав дернул и говорит, Марат, ты дебил, да, а он опять заржал, и как выскочит на шоссе, и там кричал что—то и бил чечетку, прямо на шоссе, под дождём.

…на похороны все венгры пришли, вся их компания. Один только не пришёл, хотя его в больнице всего один день держали, мог бы уже и придти. А не пришёл. Ласло.

СДЕЛКА

Деньги на машину дала мама. Половину. Остальное пришлось добирать — с предыдущей зарплаты, с будущей, в счет этих расходов, в счет тех. Копеечная машина, строго говоря. Рыдван. На другую денег нет, даже и у мамы. На эту тоже денег нет. Но ребёнок. Но дожди. Но — частые простуды, тошнит в автобусе, бледненький, вялый, надо бы возить в бассейн, надо бы возить в детский сад, надо бы возить к бабушке, ну куда его таскать, мы же за городом живём. Надо бы. У мамы эти деньги, строго говоря, тоже не из лишних. Но внук у неё тем более не из лишних. Внуки никогда не бывают из лишних. Деньги тоже. Неважно.

Машину нашли. Правда, в Хайфе — ближе почему—то никак. Соседи смеялись — вы ненормальные? Они поехали ради этой машины в Хайфу, хотя ничего такого особенного в этой машине не было, просто исправная вроде и чистенькая, три других по объявлениям в той же газете были какие—то дурацкие, одна по такой цене, что пусть хозяин за такие деньги сам на ней всю жизнь ездит, вторая вроде подешевле, но после аварии, третья вообще спасибо что не краденая, ну там непонятно, вообще—то, но лучше бы не. Поехали в Хайфу. В Хайфе — мальчик, закутанный в полосатый шарф.

Мальчик ужасен, строго говоря. Ему семнадцать лет, что само по себе всё—таки еще не причина, хотя, если подумать, в какой—то мере и причина. Мальчик худой до ужаса, кисти да кости, мальчик с какой—то невнятной порослью на подбородке, ужасно черный волосом и глазом, перекошенный, подергивается, при ходьбе подпрыгивает и всё время говорит. Эрик на него смотрит, и ему хочется заткнуть мальчику рот хоть чем, лишь бы помолчал. Или себе уши. Или сбросить мальчика с моста, после чего пойти и утопиться от жалости. Ида на него смотрит, и ей хочется купить мальчику мороженое. Но ни в коем случае не иметь с ним после этого дела. Никакого. Но машина. А как?

Мальчик машину продаёт не сам, у мальчика папа. Папа еще хуже, но его хотя бы не так жалко. Папы нет, папа по телефону. Мальчик торгуется полдня, выторговывая каждый миллиметр, врёт на ходу («мы могли бы продать еще вчера, причем в два раза дороже, но я захотел продать тебе, тебе, тебе!»), отрицает собственные же утверждения, попутно говорит еще о массе вещей. Может, свободно, прервать разговор на полфразе и с воплем «не ну вы видели, вот это машина!!!» показать пальцем на мерседес по другой стороне шоссе. Палец грязный. Ида вспоминает сына, худого, бледного, и ей хочеся вымыть мальчику руки и причесать его. Мама мальчика в разговоре почему—то не фигурирует, только папа. На Эрика мальчик смотрит с немым восторгом. Эрик «ма—те—ма—тик». А математики много зарабатывают? А они много работают? А где ты учился? А туда сложно поступить? Смотри, смотри, какая юбка классная там на девочке, красная, у моей подружки такая же есть. Ну давайте сойдемся на шести тысячах, ну давайте.

Ну давайте блин. Эрик, конечно, математик. Но объяснять мальчику про сложности на рынке труда не хочется, и про маму и её деньги тоже не хочется, и про Эрика и его любовь к работе за любовь — тоже не хочется. Эрик высок и красив, мальчик ему ниже чем до плеча, он прыгает возле Эрика и его плеча, одновременно с подозрением глядя на Иду. Ида пожестче, кто—то же должен быть пожестче, Эрик гулко басит что—то про компьютеры, мальчик подпрыгивает и показывает пальцем на всё, что видит, мальчик из Хайфы, но в центре города чуть ли не в первый раз. Смотри, смотри, какой дом смешной, это сколько же в нём этажей? Слушай, не выдерживает Ида, ты вообще из дома до сегодняшнего дня куда—нибудь выходил? Выходил, радуется вопросу мальчик, в прошлом году нас возили с экскурсией в Тель—Авив! Классный город Тель—Авив, правда, ну добавьте еще триста шекелей, ты же видишь — машина хорошая, ну почему ты упрямишься, я же хочу, чтобы всем было хорошо, вы что, не хотите, чтобы всем было хорошо?

Ида не хочет, чтобы всем было хорошо. У Иды сын, маленький, ушастый, бледный, он сидит дома с бабушкой и ждёт, когда из Хайфы приедут мама и папа. Он часто болеет и его тошнит в автобусах, а они за городом живут. Деньги на машину дала мама, но половину. Остальное пришлось добирать, из бывших сбережений, из будущих, из всего. Эрик — математик. Ида — юрист, но начинающий. Начинающим юристам платят мало, но на мороженое хватит. А на машину не совсем, поэтому «шесть тысяч, и чтобы всем было хорошо», они не могут. Мальчик очень боится слова «юрист», он боится, что его надуют, облапошат, разыграют, он подпрыгивает и подёргивается, он все документы держит двумя руками и прижимает к животу. Слушай, устало говорит Ида мужу, его ведь можно обдурить, как нефиг делать. Он так этого боится, что сам на это напрашивается.

Можно, мрачно отвечает Эрик, но у нас нет шести тысяч. У нас есть четыре. «Сын», вспоминает Ида и желание сбросить мальчика с моста вспыхивает в ней со страшной силой. А вы смотрели «Терминатор», спрашивает мальчик (там мимо — кинотеатр), я да, три раза, и у меня есть видео, у вас есть видео?

Приезжает папа. Папа суров, на мальчика смотрит с мягким отвращением и явно время от времени сдерживает желание пнуть его ногой. Я — младший сын, с гордостью говорит мальчик, я избалованный, это видно, да? Ты, Ида, на меня не раздражайся, я ребёнок! Ребёнок, ребёнок, помнит Ида и честно пытается не раздражаться. Ребёнок через неделю уходит в армию, поэтому машина ему вроде как больше и не нужна. Из армии он будет приходить раз в три недели, зачем ему машина.

Машина, реально, не стоит шести тысяч. Они сами проговорились: в своё время отдали за неё три. Но починили. Но давно. Но с тех пор ездили. «Я подобные машины за семь продавал!», шумит папа, и Эрик щурится: ну, продавай… Они три раза садятся в машину, чтобы уехать, и три раза в последний момент решают «поговорить». День идёт, час за часом, и постепенно переходит в вечер. Темнеет. Папа сбавляет по тысяче шекелей, Эрик набавляет по сто. Ида вполуха слушает, как мальчик восторгается витриной магазина «Багз»: там по бархатному темно—синему фону медленно ползают огромные красные божьи коровки.

В последний момент папа соглашается сбросить еще пятьсот шекелей, а Эрик — добавить последнюю сотню, до четырёх тысяч с половиной. Эту самую «половину» придётся добывать уже совсем из воздуха, но плевать. Хорошо, говорит папа, хоть вы меня и режете. Но я согласен, потому что вы — это вы. Эрик кивает головой, делая вид, что верит. Ида напряженно думает, откуда они будут добывать последнюю половину тысячи. А знаете, вмешивается мальчик, добавьте еще сто шекелей, а?

Но уже пятница, уже почти наступила суббота, темнота, почта закрыта, сделку нигде не оформить, дотянули. Эрик выписывает чек, Ида садится за руль, в воскресенье они встретятся с мальчиком в Тель—Авиве, обменяют чек на наличные и оформят сделку. Домой они приезжают поздней ночью, сын уже спит, лицо у него довольное. Купили? — интересуется мама. Купили, мрачно кивает Эрик. Ночь, усталость и уже ничего не хочется. Но машина. Ласточка. Чистенькая и какая—то симпатичная, право слово. Стоит. А тебе не жалко продавать, спросила уже в самом конце Ида у мальчика, всё—таки твоя машина? Да чего там жалеть, ерунда, ответил мальчик, махнув рукой. Я в армию ухожу, у меня сто других машин будут, а добавь еще двести шекелей, а?

Через два дня мальчик и Ида встречаются в Тель—Авиве, пытаясь оформить сделку. Мальчик неподражаем. Он опаздывает на встречу на полтора часа, сначала умоляя Иду приехать пораньше, а потом утверждая, что поезд, в котором он ехал, неожиданно встал в пробку. Он долго не может найти здание вокзала, в которое Ида очень вежливо просит его пройти, потому что попасть на перрон без билета она не может. Он восторженно крутит головой, показывает пальцем на все красивые витрины и необычные машины, которые видит перед собой (а в Тель—Авиве немало и того, и другого), и каждые пять минут сообщает Иде, что сделка у них нечестная, потому что они с Эриком дали за машину слишком мало, и надо добавить, потому что они его облапошили, надули, вообще—то он им верит, но добавьте еще денег, а? Не можете? Нет, ну не надо, не добавляйте, я вообще—то знаю, что мы сделали вам огромное одолжение, смотри, смотри, видишь, там собака идёт, белая, я себе точно такую же куплю, как из армии приду. Ида с работы, она встала в шесть часов утра, она отработала полный день, она специально едет через Тель—Авив, чтобы встретить там мальчика, она прождала его полтора часа на улице, ей всё равно, какую собаку он себе купит, придя из армии. Мальчик невыносим, но он почти завораживает её: его невыносимо жалко. У него жуткое произношение, будто каша во рту, он всё время подёргивается и улыбается странной хитро—жалобной улыбкой над абсолютно щенячьим на подбородке пухом, он стреляет глазами направо и налево, он, кажется, боится Иду до смерти и одновременно был бы не прочь проверить, настоящая ли у неё грудь. Он никогда в жизни не был один в Тель—Авиве. Он два с половиной часа тратит на оформление документов, которые должны быть оформлены за пять минут — потому что не понимает ничего и спорит с каждым словом, хотя условия сделки они с папой подписали еще в пятницу. Потом он всё—таки подписывает нужный документ и заполняет анкету. Левой рукой. С ошибками. Ошибки исправляет Ида. Молча. Потом он очень просит проводить его до обратного поезда и посадить прямо в вагон, «потому что иначе я заблужусь». Он передаёт привет Эрику и просит добавить еще пятьдесят шекелей. Куплю ему на прощание воздушный шарик, мрачно думает Ида, доведу до поезда и столкну на рельсы.