Любить и мечтать - Вера Кузьминична Васильева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Какое счастье, когда рядом работают талантливые мастера своего дела! А мне везло, со мной всегда работали и работают удивительные художники по костюму, замечательный мастер-гример, истинная художница своего дела — Сильва Васильевна Косырева и ее ученики.
Итак, я вхожу в наш костюмерный цех. На столе пиршество тканей — ярких и темных, легких, блестящих и плотных, дорогих, современных и ветхих от времени, кусочки, расшитые бисером, разрисованные и т. д. Иногда здесь лежат еще украшения — перья или стразы.
На высокой перекладине висит мое — чудо! Вот сейчас я встану у зеркала во весь рост, и это чудо снимут, чтобы надеть на меня. Но сначала я надеваю юбку-кринолин. Он пока еще белоснежно-чистый, это потом его кружевные оборки посереют от того, что будут соприкасаться с полом сцены. А пока — это каскад чистейшей ткани, аккуратно отороченный белоснежной тесемочкой.
Моя нижняя юбка так красива, что я, стоя в закуточке перед большим зеркалом, замерзая, не прикрытая ничем, смотрю на нее, и мне хочется чуть прогнуть спину, чтобы соответствовать моему пьедесталу — огромному кринолину, так красиво и величественно заканчивающему фигуру.
Наконец, взяв платье, художница и наш мастер по созданию костюмов Валентина Фоминична Маркина облачают меня в него. И — о радость! Все сходится, все пуговки застегиваются, все крючочки стягиваются!
Я в платье! Смотрю на себя… Это уже не я…
Не желая расстаться с ним, я еще немного хожу в платье по мастерской… Художникам пошивочного цеха тоже не хочется расставаться с этим чудом. Они любуются и говорят: «Да, в таком платье и говорить ничего не надо, оно само за себя говорит…»
Это правда. Когда найден точный по характеру персонажа, по эпохе костюм — от него самого исходит поэзия театра. Можно молчать, а фигура в платье уже уносит нас всех в другой мир…
Наконец с нежностью, любовью, надеждой расстаюсь со своим первым костюмом, и начинается примерка костюма второго акта.
Ну вот, например, моя героиня, Ольга Дмитриевна, дорвалась до столичной жизни, это, может быть, последний всплеск ее жалкого женского успеха, головокружение от видимости всеобщего внимания. Второй акт начинается почти так, как заканчивается первый: она с дочерью и компанией мужчин снова в ложе, слушает оперу. Они уже другие. Петербург «пошел им на пользу». Кричащие, но не безвкусные туалеты. Мое платье с тусклой и тяжелой позолотой кричит о зрелости, все в нем нескромно, с претензией на царственность. Но вот я смотрю на плечи и вижу, что их обнимает довольно скромное декольте, от чего они кажутся узкими, хрупкими, и я обращаю на это внимание художницы. Она долго смотрит. Да, платье выполнено по эскизу, все правильно, оно очень красиво, но мои плечи в нем кажутся хрупкими — это не подходит для моей героини. Надо что-то делать! Снова поиски в царстве тканей, лоскутков, перьев, позолот, шарфов и вышивок — и наконец кусок золотой парчи найден.
Перекрутив его, как торсаду, приложив к плечам, видим, что это меняет весь мой верх. Все становится законченным: я уже не жалкая, не хрупкая, а обвита, окаймлена золотом. Мне кажется, это то, что нужно…
Закрываю глаза на свою прозаическую прическу, вижу себя сильно набеленную, с подкрашенными щеками, с яркими губами: перезрелая красавица с последними усилиями взять от жизни наслаждения…
Как безумно хочется не разрушить своей неумелостью тот уже ясно проступающий образ.
Бережно, благоговейно снимаю платье. Вижу счастливые глаза тех, кто кропотливо это создавал. Я так им благодарна! Это миг счастья! Это театр!
Но кто знает, что будет завтра? Будет ли премьера, буду ли я? Но… лучше не думать об этом, отдам свое сердце этой минуте, а там — будь что будет. Перед генеральными репетициями наступает момент, когда режиссер и актеры, уже выдыхаясь, выбиваясь из сил или, наоборот, набирая силу, открывая в себе какие-то неведомые резервы, идут к финишу. Но это совсем не значит, что все хорошо, что работа окончена. Совсем нет. Данный период зыбок, почти ничто нельзя предсказать, каждый день многое меняется.
Кто-то, казавшийся благополучным, вдруг становится неинтересным — интонации все выверены, каждый поворот тела, головы уже привычен за год работы. А кто-то вдруг прозвенит неожиданной, нервной нотой, заставит взглянуть на себя как бы другими глазами, и, глядишь, все остальные уже насторожились, словно настроили свои локаторы на неожиданность, свежесть, правду, и сами готовы отвечать тем же.
По ходу спектакля у меня много появлений на сцене, но слов мало, так как я не участвую в главных больших сценах. Мы много раз меняли эти короткие появления: то в дверях, то за кулисами должен раздаться мой голос, то я должна пересаживаться с места на место и т. д. Все эти мелочи надо запомнить, так как мне нужно это делать во время чужих сцен. Отвлечься нельзя, я напряженно смотрю, слушаю, как играют партнеры, чтобы вовремя выкрикнуть из-за кулис какую-нибудь свою фразу. Интересно пишет Алла Демидова в своей уже упоминавшейся книге: «Один ученый сказал: знание существует объективно, помимо нас, вне того, открыто оно или нет. Наша задача — тянуться к нему и по частям его открывать. У актеров то же самое. Образы существуют сами по себе. Главное — их увидеть и понять».
По-моему, это очень верно. Мы тянемся к тому, что нам видится. Мне моя героиня видится переполненной желанием царить, нравиться, быть первой, являться законодательницей мод, чтобы ее салон был заманчив для мужчин, но вполне благопристоен по виду. И тут на репетиции вдруг какая-то внутренняя осечка… У одного из наших актеров, играющих эпизодическую роль, в последние дни появилось пенсне. Пенсне, конечно, репетиционное, плохое, еле держится на носу.
Но вот наш режиссер, Андрей Миронов, из зала предлагает мне: «Вера, наденьте пенсне…» Я пробую, на носу ничего не держится, и в это время быстро, мучительно думаю о роли. В пенсне я чувствую себя гувернанткой. Однако ведь моя героиня не только стареющая ханжа, она также и стареющая провинциальная львица…
Поэтому предлагаю ему лорнет, висящий на шнурке. Лорнет придаст мне столичную светскость, да и те моменты, когда я одариваю
