Макей и его хлопцы - Александр Кузнецов

— Даня, ты где?! — крикнул он что есть силы, и сердце у него заныло.

Ломовцев слышал этот тревожный крик, но не отозвался на него. Он знал: если Догмарев бросится к нему, то только напрасно погубит себя. Его теперь уже ничто не спасёт: обе ноги перебиты. Он видел кровь, но, странно, не чувствовал боли. Сделав попытку встать, он тут же упал со стоном. Ощутив под рукой винтовку, притянул её к себе, и, приложившись к её холодному ложу, качал целиться в солдата. Он расстрелял уже все патроны и напугался: «Живым, сволочи, возьмут». Однако в кармане нашёлся ещё один патрон. «Это мой», — подумал он, загоняя его в патронник.

Запыхавшись, Догмарев бежал к лесу, откуда, развернувшись в боевой порядок, шли в наступление партизаны. Впереди, что‑то крича, бежал комиссар Василий Сырцов. Бледное лицо его покрылось капельками пота. Рядом с ним—Катя Мочалова. Маленькая фигурка её смешно катилась по полю. Пухлые щёки девушки покрылись румянцем. «Ну, куда это Чилита?». И не успел это подумать Догмарев, как что‑то ожгло его шею. Подбегая к Макею, он чувствовал, как силы оставляют его. В глазах поплыли тёмные и красные круги, лицо Макея как-то расплылось и Догмарев, собрав последние силы, крикнул:

— Там… фашисты. А Ломовцев…

Не договорил Догмарев, упал навзничь. Макей видел, как белый воротник его рубахи обагрила кровь, тёмнокровавое пятно, ширясь, заливало всю грудь.

— Даша! — закричал Макей. — Помоги Догмареву!

Мария Степановна и Оля Дейнеко, обе с санитарными сумками, склонились над раненым.

Лантух, Свиягин и Даша бежали позади комиссара, держа наперевес винтовки. Даша, взглянув в сторону второй роты, увидела там парторга. Пархомец был в своём зелёном бушлате и без шапки. Русые волосы его трепались, подпрыгивая на бегу, золотились под лучами восходящего солнца. Даша, ускоряя бег, ещё раз успела взглянуть на него. «Милый, желанный. Если раны — небольшой». И тут же откуда‑то возник перед ней образ Даниила Ломовцева. Словно призрак, он неотступно стоял перед её взором: полное, доброе, улыбающееся лицо, ёжик русых волос, выцветшая военная гимнастёрка, на правой груди малиновой эмалью цветёт орден Красной Звезды. Вдруг словно что ударило её: «Ведь он, кажется, не вернулся. Догмарев один пришел».

— Где Ломовцев?! — крикнула она.

Кто‑то, бегущий рядом, сказал:

— Он остался в Подгорье. Видно, убит.

Даша вырвалась из рядов и вскоре почти первая вбежала в Подгорье. «Данька, Данька! Бедный. А я… я…». Она рыдала. Слёзы заливали её глаза, скатывались по щекам. Герой Хасанских боёв лежал у поломанных прясел, раскинув в стороны сильные руки: он словно отдыхал после трудной работы. Даша схватила его руку.

— Даня! — закричала она.

Каким‑то отчуждённым и словно осуждающим взглядом смотрел на неё умирающий. В его тускнеющих голубых глазах плыли высокие перистые облака, которых он уже не видел. Бледные губы шевельнулись, и он еле слышно выдохнул:

— Ты…

Это было последнее его слово. Что он хотел сказать? Даша зарыдала. Кто‑то над ней сказал:

— Сам застрелился.

Около него лежала куча пустых гильз: последняя осталась в патроннике. На левой части груди, вокруг опаленного места, на светлозелёной гимнастёрке, расползлось мутно–красное пятно. Из перебирых ног сочилась кровь, багряной лужицей застывала она на чёрной земле.

Весь день шёл бой. Обе стороны держались стойко* Храбрость врагов объяснялась их обречённостью. Партизаны, заняв Подгорье и, таким образом, овладев железной дорогой, отрезали врагу путь к отступлению. Михась Гулеев здесь впервые пустил под откос поезд, на котором пытались удрать фашисты и разрушил мост через реку Должанку.

— Молодец! — похвалил его Макей, и тут же назначил командиром взвода вместо Ломовцева.

Вся разведка во главе с командиром Ериным была в общем строю и участвовала в сражении. Поддерживая свой престиж, разведчики безрассудно бросались в бой, увлекая за собою остальных партизан. Враги били из. пушки и двух миномётов, и партизаны несли большие потери. Катя Мочалова и Даша теперь работали на санпункте, помогая Марии Степановне и Оле Дейнеко перевязывать раны своим товарищам. Вот принесли Тол» Тетеркина с изуродованной снарядом ногой: кости ниже коленки перебиты, развороченная икра выперла наружу рваными кровоточащими закрайками. Он мужественно переносил страдания. Только на смуглом полном лице его обильно выступил крупными каплями пот.

— Больно, Толя? — заботливо спрашивали его девушки.

— Ничего, ничего. Наше дело такое, — улыбался он. — Покурить бы.

Макей ходил по полю боя почти открыто. За ним, как тень, следовал его адъютант Елозин. К ним подполз дед Петро. Фуфайка на нём была грязная, в бороде мусор. Он поднял голову, и в маленьких глазах его блеснули злые огоньки.

— Чего судьбу пытаешь? Не любит она гонористых. Забыл бабку‑то. Она бы сказала: «Бережёного бог бережёт».

Рядом пропела пуля. Дед Петро быстро ткнулся бородою в землю.

— Ложись, Макей, — ворчал он с земли. — Оху бесшабашная головушка!

— Пушку бы… — сказал кто‑то недалеко от Макея.

«А ведь это идея», — подумал Макей и, обернувшись назад, спросил у Елозина, где комиссар.

— Во второй роте, — ответил тот, присев, так как около самого уха, словно шмель, прожужжала пуля.

— А где его заместитель по комсомолу?

— Не знаю, — виновато улыбаясь, сказал Елозин.

Лантух в это время находился в самом жарком месте на железнодорожном переезде, куда стремились прорваться немцы, чтобы выйти из окружения.

— Позвать ко мне! — крикнул Макей, и Елозин со всех ног бросился на поиски Лантуха. Он бежал среди разрывов снарядов, свиста пуль, воя мин. То падал он на землю, то, согнув свою широкую сутуловатую спину, припускался бежать по направлению к Подгорью. По пути спрашивал хлопцев, не видали ли те помощника комиссара по комсомолу.

— Это кто же?

— Да Лантух. Память, что ли, фашисты тебе отбили?

Хлопец чесал затылок и тоскливо говорил:

— Отобьёт! Вон как чешет. Ложись!

Но Елозин уже бежал дальше.

Через некоторое время Лантух стоял перед Макеем. Веснушчатое лицо его было бледно и обрызгано грязью. На щеке, поросшей светлой щетиной, видна кровавая ссадина.

— Осколком мины царапнуло, — сказал он и присел за небольшой холмик, где, лёжа на боку, что‑то писал на планшете Макей.

— Вот это передашь Левинцеву, — сказал он, подавая Лантуху клочок бумаги. На словах скажешь: «Макей просит пушку».

Отослав Лантуха, Макей отдал команду отойти всем на опушку, а второй роте держать Подгорье. Наступление было прекращено. Сам Макей остановился в Подгорье, куда вызвал всех командиров и политруков рот. Ночью враги сделали было попытку прорваться, но получили отпор. Тогда они решили установить связь с ближайшим немецким гарнизоном, расположенным в Суше, и послали туда своего лазутчика Марка Маркина. Но его поймала партизанская застава, куда как раз заглянул не знающий устали Миценко. Получив все необходимые сведения, Миценко тут же собственноручно приколол предателя.

— Беды не было бы, Митя, как тогда с Эстмонтом, сказал осторожно Саша Прохоров. Миценко посмотрел на его грязную кожаную куртку с зелёными затёртыми петлицами, на потускневшие скрещённые на груди ремни и криво усмехнулся.

Беда, Саша, когда эти гады по земле нашей живыми ползают. Вот это беда! Ты хоть бы умылся, почистился, — неожиданно посоветовал он Прохорову. — Ну, как, привыкаешь?

— Вроде. Нервы у меня, товарищ помкомандира.

— Закаляй. Валерианки не чую, это уже хорошо.

— Он у нас теперь сам вперёд рвётся, — сказал о Прохорове Коля Захаров.

— Гитлеровцы на помощь кличут, — сказал Петых Кавтун, указывая на поднявшуюся в чёрное небо зеленую ракету.

IV

В Суше Левинцев совместно с Изохом уже заканчивали операцию по ликвидации вражеского гарнизона, и потому на записке Макея Левинцев написал: «Иду». Изох был, как всегда, в хорошем настроении духа. Потрепав Лантуха по плечу, он сказал:

— Не учился у меня, веснушчатый?

— Нет, товарищ Изох, — просто ответил юноша.

— А сколько у тебя их, веснушек‑то! Как на грачином яйце.

— Это к весне. Говорят, в Москве выводят.

«Вот буду в Москве учиться, — думал Лантух, шагая один ночью по лесной тропе, — обязательно сведу веснушки». На душе у него было светло и радостно — и оттого, что в шапке лежит хороший ответ Левинцева, и от затаённой мечты об учёбе в Московском университете. «Ведь сам Ломоносов открыл. И памятник ему там, говорят, поставили». Всю дорогу он рисовал себе, как будет учиться в Москве и как будет обрадован Макей, узнав, что Левинцев идёт к нему на выручку. Размечтался он и о том, как они, разгромив врагов, заглянут с Макеем в родное село, почудят с дивчинками, гульнут, что называется, на радостях. А как мать‑то будет рада! «Петрок, — скажет, — родной!» «Вот, мама, видала, — ответит он, — как мы фрицам всыпали?» А она, вытирая слёзы радости белым с чёрным горошком платком, обнимет его, расцелует.