Гувернантка с секретом - Анастасия Александровна Логинова

не взглянув на внука, сухо пробормотал, что он все уже сказал Алексу по поводу этой свадьбы. Своего недовольства Курбатов-старший скрыть не пытался.

Мари тоже сказала что-то вежливо-заученное. На этом бы ей и замолчать, но, уже сев на свое место, она громко вздохнула и с мрачноватой улыбкой продолжила:

– Да, Алекс… вот уж не думала, что вы когда-нибудь женитесь. Но знаете, чем дальше, тем более я уверена, что мадемуазель Волошина отличная пара для вас. Да-да, она будто для вас и создана! Конечно, не дай бог кому-нибудь в восемнадцать лет иметь такое кислое выражение лица, как у нее, и тем более заразиться ее умением вовсе не понимать шуток. Но вам, Алекс, безусловно, лучшей пары не сыскать.

– Это почему же? – наклоняясь к столу, чтобы через Ильицкого, сидящего меж ними, видеть Мари, вопросил Алекс. – По-вашему, у меня тоже кислое лицо и я не понимаю шуток?

– Напротив! У вас этих шуток даже слишком много. Иногда, признаться, это раздражает. Не поймите меня превратно: я всего лишь хотела сказать, что мадемуазель Волошина повлияет на вас в лучшую сторону – сделает солиднее и респектабельнее. И безусловно, она как раз та девушка, с которой не стыдно появиться в свете.

Она откинулась на спинку стула, снова прячась за Ильицким, и усмехнулась еще мрачнее:

– Глядя на вас, Алекс, я решила, что когда стану выходить замуж, то последую вашему примеру: выберу человека серьезного и основательного. Военного или, допустим, преподавателя, который тоже влиял бы на меня положительно… Салфеточку, месье Ильицкий? – спросила она у Евгения, который вслед за предыдущей ее фразой вдруг поперхнулся и закашлялся.

– Благодарю, Мария Георгиевна… – Женя, справившись с кашлем, принял салфетку. А после полуобернулся к Мари и, тщательно подбирая слова, заговорил: – Только, боюсь, вы неверно понимаете некоторые вещи. Относительно замужества. Жениться для того лишь, чтобы «стать лучше», как вы выразились, или тем более чтобы кому-то что-то доказать – это… как бы вам объяснить… ахинея, вздор и чушь. Женитьба – это вообще достаточно сомнительный для здравомыслящего человека шаг, и уж если идти на него, то причина должна быть действительно веской.

Мне стало до смерти любопытно, что это за причина, по его мнению. А Мари фыркнула и почему-то предположила:

– Ох, только не говорите, что этой причиной должна быть любовь. Это самая нелепая причина для женитьбы.

Сказав, она залпом осушила бокал с таким видом, будто там настоящее вино, а не ягодный морс, и будто сама она тридцатилетняя пресытившаяся жизнью дама полусвета. А потом продолжила несколько раздраженно:

– Среди знакомых моих родителей тех, кто женат по любви, нет вовсе… ах, и даже не спорьте, маменька! – отмахнулась она от Полесовой, когда та попыталась возразить. – И пусть их жизнь похожа на протухшее болото, в котором всегда все спокойно, выглядят они вполне довольными.

Закончив эмоциональную тираду, она снова осушила бокал, который едва успел наполнить для нее Ильицкий. Он, поставив графин на место, лишь негромко заметил:

– Жизнь не обязательно должна быть похожей на протухшее болото.

Отчего-то я была уверена, что Мари с ее характером это не грозит точно. За столом, впрочем, снова повисло молчание – кажется, думали над словами Ильицкого. Но ненадолго: вскоре тишину нарушил наш жених.

– Месье Ильицкий, а вы действительно считаете, что любовь – это единственная стоящая причина для женитьбы? – спросил он, не скрывая усмешки. – Да вы романтик! Кто бы мог подумать…

Ухмыляясь, Алекс откинулся на стуле, кажется, чтобы увидеть реакцию Мари, но та не ответила, осушая уже третий бокал. Зато, тоже откидываясь на стуле, с ним заговорил Ильицкий – с достаточно благодушной улыбкой:

– Должно быть, шокирую вас, месье Курбатов, но я в ранней юности даже стихи писал. Не про любовь, не бойтесь – про декабристов. Я был глуп тогда и крайне им сочувствовал. Хотя моя маменька, прочтя, сказала, что я талантливей, чем Пушкин. Мне стало жаль Пушкина, и с тех пор я бросил свои сочинительства.

Преподнесено это было как шутка, так что обстановка несколько разрядилась. Но, пока все еще улыбались, Ильицкий вдруг продолжил – громко и во всеуслышание:

– Называйте эту причину как хотите, господа, но порой кажется, будто какой-то человек – лишь эпизод в жизни, минутное увлечение. Что через месяц ты наиграешься с этим увлечением, а вскоре и имени его не вспомнишь. А потом понимаешь, что тебе жизни не хватит наиграться – не только месяца.

Видимо, в этот момент поперхнуться нужно было мне. Не в силах выдохнуть, я глядела на Евгения с таким обожанием, что если б кто посмотрел на мое лицо сейчас – не догадаться о моих чувствах не смог. Спохватившись в какой-то момент, я отвела взгляд, уткнулась в тарелку и принялась есть горячее с таким интересом, будто меня перед этим неделю не кормили. Что было в тарелке – совершенно не помню.

– Видимо, в этом случае и стоит жениться, Мария Георгиевна, – закончил Ильицкий, пока старшее поколение еще улыбалось, представляя его пишущим стихи про декабристов.

Глава двадцать пятая

Я не злилась больше на Ильицкого. Ну, право, как я могла, после его сегодняшних признаний? Пусть некоторые сочтут меня бесхребетной и склонной менять решения по пять раз на дню, но стоило мне встретиться взглядом с его черно-шоколадными глазами, всякий раз я таяла, мне тотчас хотелось улыбнуться, и я ясно понимала, что люблю в этом мужчине все. Люблю его отвратительные усмешки, его надменные остроты, его чувство юмора, от которого у нормальных людей мороз по коже… и простить готова ему, кажется, все на свете.

После ужина я лишь на минуту заглянула в нашу с Мари спальню, чтобы привести себя в порядок и накинуть на плечи шаль, а потом короткими перебежками, и правда как настоящая шпионка, выбралась во двор и разыскала конюшню. Я уже знала, что, помимо лошадей, там поселили спаниеля, а за ужином Ильицкий обмолвился, что прогуляется с ним перед сном, – в момент, когда Женя вернется с прогулки, я и рассчитывала его застать.

Ждать, однако, пришлось долго – я успела пригреться и задремать на каком-то ящике, привалившись боком к огромному вороху сена. Проснулась оттого, что услышала лай неугомонной собаки. Опасаясь, что за Ильицким может кто-нибудь увязаться, я сорвалась со своего ящика и живо укрылась за кучей сена.

– Будешь спать здесь, чудовище.

Я вздрогнула, не сразу догадавшись, что он сказал это спаниелю. Не удержавшись, выглянула из своего укрытия, чтобы полюбоваться Ильицким, покуда он меня не видит: Женя,