Наши знакомые - Юрий Герман

Постепенно она возненавидела Шапиро так, как в свое время ненавидела Пюльканема. Ей доставляло удовольствие видеть, как он скользит и падает в гололедицу, слышать, как он охает и стонет. У него украли меховую шапку — она с радостью рассказала об этом Петру Андреевичу, Он всегда жаловался на свою дочь, и ей нравилась эта девушка, хотя она ни разу ее не видела.

Когда Петр Андреевич и Шапиро скандалили, она пряталась за загородку и сидела там не высовываясь, притворяясь, что гладит или стирает.

Ей было страшно и мерзко.

«Почему они, — думала она, — какое им удовольствие? Неужели так всю жизнь? Ведь они уже старые!»

Скандал прекращался только с приходом клиента. Тогда Петр Андреевич особым, гортанным голосом требовал воду, и начинался рабочий день.

Воду подавать Антонине всегда было неприятно.

— Мальчик, воды! — кричал Петр Андреевич.

Этим он развлекал клиентов.

— Маленький цирк никогда не повредит! — соглашался Шапиро. И тоже кричал: — Мальчик, компресс!

Антонина злилась, красные пятна горели у нее на щеках. И только один раз какой-то пожилой краском с седыми висками заступился за нее.

— Это что, вы так острите? — спросил он Петра Андреевича.

— Привычка, знаете ли, — смиренным голосом ответил мастер. — Обыкновенно — мальчики, так я по старой привычке.

— Довольно паршивая у вас привычка! — жестко сказал военный. — Советую отвыкнуть.

— Так она же не обижается! — воскликнул Петр Андреевич. — Ты слышишь, Тоня?

Она промолчала, военный крякнул и ушел. Все осталось по-старому.

Работы было много. Не у мастеров, а у Антонины. Она подавала воду, убирала противную бумагу с мыльной пеной и с волосами, подметала, мыла кисточки, поливала из кувшина, когда мастер мыл клиенту голову, бегала за папиросами, за газетой, за обедом, покупала мыльный порошок, одеколон, хинную, вежеталь, жидкое мыло и делала еще уйму разных дел.

В обычные дни парикмахерская работала едва-едва. Гвоздем недели была суббота.

По субботам уже с утра шли очередью. К часу, к двум не хватало стульев. С пяти мастерская набивалась битком, делалось душно, с мастеров лил пот, не хватало салфеток, приходилось все время подстирывать и подглаживать.

В трамвае Антонина спала от усталости. Болела спина, ныли плечи, руки, колени. Резало глаза от копоти примуса. По ночам мерещились жадные лица распаренных баней клиентов, слышались грубые слова, казалось, вот-вот кто-то настигнет. Она просыпалась в поту, разбитая, измученная.

Работать было трудно.

Она не высыпалась, плохо ела. Деньги уходили на уплату долгов, на квартиру, на трамвай, приходилось ездить на двух — один конец стоил четырнадцать копеек. Пришлось купить новые туфли, дров, бидон для керосина.

В декабре Петр Андреевич сам, без ее просьб, прибавил ей еще десять рублей и велел, чтоб она сказала о прибавке Дорну.

Антонина пообещала и улыбнулась.

— Чего смеешься? — нахмурившись, спросил он. — Молода смеяться.

— Я так…

— «Так», — передразнил Петр Андреевич.

Случайно она узнала, почему у него не было денег. Оказалось, что все до копейки деньги Петр Андреевич вкладывал в изготовляющееся каким-то кустарным предприятием новое оборудование для парикмахерской.

Предприятие делало особые, давленые вывески, жалюзи для окон, тумбы под серый мрамор, гранило зеркала, приспосабливало люстры, перетягивало кресла — роскошные, дорогие, похожие на зубоврачебные. Даже мебель для ожидающих своей очереди посетителей делалась заново — особые, откидные, очень удобные шезлонги из парусины с подушками, набитыми морской травой.

Все это стоило очень дорого.

— Ничего, — говорил Петр Андреевич, — зато мы всем покажем. Извините! Мы не угол Невского и Садовой. Мы — окраина. Но мы не хуже. Шапиро — дурак. Он не понимает. А я понимаю. Мы тут панику наведем такую… Кресло с никелем, блеск, форс. Безумие. А! Ты как считаешь?

— Мне нравится, — говорила Антонина.

— Видишь! А он не понимает. Погоди, я тебя мастером выучу. Ты красивая. Подойдешь. Чепчик тебе наденем плоеный. Куафер. Вывеска — «Пьер». Серебром по мрамору. И я. Очки, все такое. Форс.

В белом своем халате, высокий, бородатый, всклокоченный, он походил на сумасшедшего. Но Антонине нравилось его слушать. Она понимала, что не стремление к наживе внушило ему всю эту затею, а что-то другое, лучшее, и ей было приятно, что он делится с нею — в конце концов, только уборщицей.

— Обязательное раздевание, — кричал он, — обязательное. Швейцар в галунах. Для салфеток посуда, как в больнице, видала — паровая?

— Видала.

— Вот. Массаж лица — машинкой. Электрическая сушка волос. Маникюр-салон. Хочешь на маникюршу учиться?

— Хочу, — говорила Антонина для того, чтобы не огорчать Петра Андреевича.

— Обязательно маникюр-салон. Белье — льняного блеска. Сияние. Никель. Ты чего улыбаешься? Никель везде должен быть. Прейскурант цен — черного мрамора. Видела? Сверху серебром — «Пьер». Восточный массаж. Паровая ванна лица. Педикюр… Никаких пьяных, тихо, чинно…

Но через два месяца после того, как Антонина поступила в парикмахерскую, вся мастерская вдруг стала собственностью Шапиро. Оказалось, что Петр Андреевич подписал под горячую руку какое-то обязательство и не выполнил его, Шапиро передал обязательство куда следует, заплатил Петру Андреевичу семьсот рублей и взял патент на свое имя.

Вечером, когда пьяный Петр Андреевич плакал за загородкой у примуса, пришел финансовый инспектор. Петр Андреевич, в профессорском своем халате, в очках, растрепанный, бухнулся перед ним на колени и заплакал навзрыд. Шапиро брил клиента и не оборачивался.

— Вот он зверь, — кричал Петр Андреевич, тыча пальцем в сторону Шапиро, — вот он мерзавец. У меня идея была. Я сам недоедал. Жена меня бросила. Сволочи все…

Инспектор поднял его, усадил и напоил водой. Вода лилась по бороде, по жилету и капала на пол.

Когда инспектор уходил, Шапиро обратился к нему с каким-то вопросом. Инспектор брезгливо покосился на него и ушел, не ответив. Шапиро пожал плечами.

Петр Андреевич устроился в кооперативной мастерской на Петроградской стороне. Шапиро нанял себе второго мастера — такого же толстого, как сам. Ничего не изменилось.

Как-то, после особенно утомительного дня, она сказала Шапиро, что хотела бы все-таки учиться делу.

— Какому делу?

— Стричь, брить… Что ж я… три месяца уже прошло.

— За учение платят деньги, — сказал Шапиро, — иначе не бывает.

— Сколько же?

— За триста рублей я тебя выучу на хорошего мастера.

— У меня нет таких денег.

— А каких у тебя есть?

Ей захотелось ударить его по розовой плеши, но она сдержалась и сказала, что у нее вообще денег нет. Шапиро свистнул, попробовал бритву об ноготь и опять принялся править.

— Так как же, Самуил Яковлевич? — сдерживая злобу, спросила Антонина.

— Надо подумать.

— Что ж тут думать, господи!

— Тебе, конечно, нечего думать. Не твоя забота.

Тем и кончилось.

20. Можно же жить!

Иногда вечером к ней заходил дворник. Она не знала, зачем он это делает, и терялась каждый раз, когда слышала его продолжительный, точно сердитый звонок.

— Доброго вечера, — говорил он и садился на табурет у двери. — Как поживаешь?

— Ничего.

Он сидел, положив ладони на острые колени, и подолгу молчал. Хоть бы он был пьян. Но он был трезв, с расчесанной бородой, в ботинках, аккуратно начищенных ваксой, в сатиновой косоворотке с высоким, застегнутым на белые пуговки воротом. Порою он вздыхал или, когда молчать становилось невмоготу, покашливал басом в кулак. Уходя, он спрашивал:

— Писем от Татьяны не имеешь?

— Нет.

— Ну, до свиданьица. Если дров, скажи, я принесу из подвала. Пока.

И уходил.

Однажды, измученная тяжелым днем, молчанием дворника, арией Риголетто, которую за дверью пел Пюльканем, она не выдержала и ушла из дому куда-нибудь — лишь бы только уйти.

Был мягкий снежный вечер.

У парадной она постояла, подумала, поглядела на фонарь, на голубые хлопья снега, на дремлющего извозчика и решила, что пойдет в клуб.

В клубе она разделась, обдернула платье, намотала веревочку от номера на палец и, чуть скользя подошвами туфель по кафельному полу, пошла к лестнице.

У нее спросили билет.

Она покраснела и солгала, что билет у нее есть, но забыт дома. Ее пропустили, велев в следующий раз не забывать. Она обещала.

В большом полутемном зале шла репетиция.

Какой-то человек, должно быть настоящий артист, прикрыв глаза ладонью и не двигаясь с места, что-то тихо и быстро бормотал — вероятно, роль. Кончив бормотать, он щелкнул пальцами, подождал, топнул ногой, опять закрыл глаза ладонью и вновь принялся бормотать, но уже с выражением угрозы в голосе. Потом он опять щелкнул пальцами. На этот раз все, кто только был на сцене, после щелчка страшно засуетились, забегали и стали делать вид, будто они сейчас начнут бить артиста: замахали руками, зарычали, затопали и пошли на него, чуть пригибаясь к полу. Артист долго, с усмешкой смотрел на них, потом щелкнул пальцами, соскочил со сцены в зал и сел в первом ряду. Все замолчали и столпились на авансцене.