Ясновидец Пятаков - Бушковский Александр Сергеевич

Он допивал уже третью чашку, когда народ стал расходиться со службы, то и дело подавая бичам и попрошайкам, стоящим и сидящим вдоль дорожки к церкви. В другое время Петя обязательно поразмыслил бы о том, как бесстыдны просящие и глупы подающие, но сейчас он напряжённо искал глазами Пятакова и священника. Когда неизвестно откуда возле машины возник Пятаков, Пётр Фомич с трудом его узнал – такой он был худой, серолицый, да ещё и одетый в какую-то тёмную робу, будто каторжанин. На плече он нёс потёртый вещмешок.

Священник появился вслед за Пятаковым. Он тоже был худ, но с аккуратной бородкой, со светлым крестом на груди и в чёрном подряснике, а в руке нёс саквояжик, вероятно, с облачением и утварью для пускания пыли в глаза разным олухам. Пятаков завёл машину, поп сел справа, на штурманское место, и они не спеша вырулили на проезжую часть, где были подхвачены вялым воскресным не потоком даже, а пересыхающим ручейком автомобилей.

Петюша спокойно вышел из кафе, завёл байк и пустился вслед за ними на расстоянии, не вызывающем подозрений. Он знал маршрут движения и был почти уверен, что и Пятаков с него не свернёт. Так и вышло, на выезде из города Петя увидел далеко впереди рыжую машину и до поры стал держаться в её, так сказать, кильватерной струе. Впереди их ожидает парочка опасных поворотов, да и весенний асфальт не отличается сухостью, и байкер был уверен, что сможет быстро сблизиться с врагом, стоит только чуть пришпорить Чёрного.

И всё-таки по мере приближения к месту запланированной катастрофы Петино волнение росло. Пульт-брелок, засунутый в левую крагу, казался раскалённым камушком. И хотя требовалось всего лишь нажать на него в нужный момент безымянным пальцем, Петя опасался, что палец онемеет. Или рыжая развалюха Пятакова вдруг заглохнет. Или… К чёрту сомнения, близится нужный поворот! Петюша облизнул сухие губы и прибавил газу.

Чёрный Брат давно ждал этого и в короткое время проглотил расстояние, отделяющее его от капсулы с пациентами. Сто метров, пятьдесят, для верности пусть станет тридцать. Заходим в левый поворот, под обрывистой насыпью которого, Петюша знал, в любую сырость или гололёд валяется какой-нибудь лихач и неудачник. Ещё чуть-чуть, ещё немного… Пора! Он надавил на кнопку пульта. Машина Пятакова даже не дёрнулась, хотя прошла дугу довольно быстро и с напрягом. Что за дерьмо?! Наверное, пульт не сработал на ходу, и надо подобраться ближе…

Петюша приотстал. Всё, вторая попытка последняя, третьей не будет – хороших поворотов больше нет, да и Пятаков может почуять. Надо приблизиться вплотную, чтобы уж точно. Хорошо, что поворот недалеко! Эх, зачем он не прилепил для верности вторую липучку рядом с первой? От глупости, наверное, от самонадеянности, а может быть, и от жадности… Вперёд! Вот красно-белые полосы знака! Жми на кнопку! Ну! И снова ничего… В ярости Петя дал газу, пересёк сплошную, поравнялся с Пятаковым и стал нажимать кнопку пульта снова и снова, уже в открытую целясь в колёса врага. Последнее, что он увидел, было странное выражение на лице Пятакова, когда тот повернулся и взглянул на Петю. Пятаков как будто искренне его жалел…

Из-за поворота выскочил грузовичок, увидел встречного байкера на своей полосе и дёрнулся к обочине. Петюша инстинктивно дёрнулся к другой и налетел на рыжий бампер Пятакова. Ударом капота его выбило из седла, автомобиль подмял мотоцикл под себя, подскочил на нём, как на трамплине, и приземлился в кювете, кувырнувшись через крышу. Траектория полёта мотоциклиста была плавной, в чёрном матовом шлеме он шлёпнулся на гравий насыпи, как потерпевший катастрофу энлонавт. Грузовичок с визгом затормозил и встал, но из него никто не выскочил. На минуту всё замолкло, даже лес вокруг. То ли это ветер стих? Или просто время приостановилось?

21

Мне остаётся нанести всего лишь несколько штрихов на свой небольшой эскиз, который я уже почти дочиркал, держа в голове настоятельную просьбу Чингисхана: никакого художества, и на этом мы будем прощаться. Конечно, я не Суриков, не Васнецов, и ни богатырей, ни Кощея, ни юродивого мне толком не изобразить. Да что богатыри, мне и Царевна-лягушка не сильно-то удалась, ведь я пытаюсь рисовать словами, а это, выясняется, нисколечко не легче, чем тушью или мелом…

Шеф позвонил мне в два пополудни воскресенья и напряжённым басом произнёс буквально следующее: «Гавриил Петрович с отцом Николаем перевернулись на его машине рядом с вашей, Миша, деревней, на первом километре после отворотки с трассы. Поезжайте туда, окажите им помощь. Им и Петру Фомичу. Ждите меня. Я вскоре прибуду. Если приедет ваш участковый, задержите его до моего появления. Вы сможете. Дорожную полицию я опережу. Всё, выполняйте». Откуда взял он эти сведения, я не уточнял.

В последнее время я привык ничему не удивляться, просто завёл свой древний жёлтый авто-агрегат и поехал быстро насколько возможно, даже немного быстрее. Медикаменты взял с собой. У меня их много, всяких разных. Я ведь теперь живу в деревне, в мамином доме, и, можно сказать, держу руку на пульсе местной жизни. Я не мешаю маме поступать так, как она хочет, но сам факт моего присутствия вносит в её будни некоторые коррективы. Гостей у нас, к примеру, стало меньше, и маму это огорчает. Но ведь и силы у неё с каждым днём тают, и без меня ей всё труднее обходиться. Поэтому приходится смиряться нам обоим. Я знаю, вскорости наступит день, когда она не сможет встать с постели, и тогда мне нужно будет найти работу здесь, рядом с домом. Хорошо, что есть неподалёку кочегарка, а в ней кочегар дядя Шурик, мой хороший знакомый. Он старый, лет за пятьдесят, и много пьёт. Сказал, как только станет нужно, он уступит мне свою работу, потому что, видите ли, очень ценит мою маму, и пенсия у него уже есть, он какой-то там УБД, участник, в общем. Знать, на роду написано мне быть кочегаром.

Пока же мне приходится каждый день седлать Жёлтую Жабу, как весело называют мой автомобиль окрестные детишки, и ехать на работу в город, в порт. А вечером возвращаться домой и продираться сквозь дебри невыясненных отношений, застарелых обид и невыдуманных страхов. Например, страха боли и смерти, а ещё сожалений об утекшей сквозь пальцы жизни… Да, купить машину помог мне шеф. Он однажды просто выдал мне аванс, достаточный для покупки Жабы, и велел прекратить не только все разговоры, но и все мысли об этом долге. Что я и выполняю.

Но я опять отвлёкся. На тридцать первый километр я прибыл раньше всех, если не считать увязавшуюся за мной Офелию, мою собаку. Ну и водитель грузовичка, пожилой мужичок, всё же нашёл в себе силы выбраться из кабины, хотя и не знал, что делать. Втроём мы уронили с крыши на бок рыжую машину Гаврика. Они с отцом Николаем бы-ли, в общем-то, целы, набили только шишек да чуток помялись и посеклись лопнувшим стеклом. Не зря придуманы ремни безопасности! Однако сплющенная крыша не позволила нам открыть двери, и я взломал их монтировочкой, которую бегом принёс водитель грузовичка. Мы вытащили Гаврика и Папу Колю из рыжего измятого седана, как из подбитого танка, откинув дверь, словно люк.

Сложнее оказалось с Фомичом. Когда я приподнял стеклянное забрало его шлема, то увидел, что он в полном сознании и в таком же оцепенении. А ужас и муку в его глазах мне никакими словами не описать, сколько ни пытайся. Я даже поёжился малость и на шаг отступил. Но тут приковылял Гаврик, опустился рядом на коленки и стащил с одеревеневшего Петюши шлем. Потом наклонился и что-то прошептал ему в ухо. Петя всхлипнул, застонал, сел рывком, прямой, как палка, и заткнул крагами уши. Глаза он постарался зажмурить, а самого его мелко затрясло.

Ситуацию немного разрядила Офелия. Она подбежала к Петюше, заскулила и стала лизать его в нос. Петя выдохнул, обмяк, руки в крагах уронил на землю, будто лишился последних сил, но лицо от собаки прятать не стал и, главное, постепенно перестал дрожать. Гаврик отошёл от них к отцу Николаю, который стоял неподалёку и выданным мною бинтом вытирал кровь, сочащуюся из порезанного лба. Лицо священника было бледно.