Страшные сказки Женщины в белом - Крис Пристли

мачехой! Мне не стыдно признаться, что я разрешил ей поцеловать себя как маленького ребенка и что я, как маленький ребенок, навзрыд плакал. Я радовался спасению, стыдился того, как обращался с этой ни в чем не повинной женщиной, и испытывал еще множество разных чувств.

Дедушка согласился, что мне лучше будет пожить некоторое время с мачехой, так как я еще не оправился, чтобы ехать в школу. Он сказал, что мне нужно выздороветь, и хотя я думал, что проведу это время с ним, меня воодушевила возможность получше узнать мачеху. У меня явственно сложилось впечатление, что дедушке не хотелось отягощать себя моим присутствием.

Как бы там ни было, у мачехи уже созрел план. Она рассказала мне, что унаследовала небольшой сельский дом, в котором выросла. Она не смогла с ним расстаться и сдавала его в аренду. Однако жильцы недавно съехали, и теперь дом пустовал.

Мачеха посчитала, что этот дом в тихой сельской местности Кембриджшира прекрасно подойдет для моего восстановления. Я обрадованно с ней согласился.

Так я оказался в другом поезде. Мачеха хотела найти другой способ передвижения, но я считаю, что уж если ты упал с лошади, лучше как можно скорее снова начать ездить верхом. Мне казалось, что если я не сяду в вагон в самое ближайшее время, то не сяду уже никогда.

Пожалуй, для меня не было ничего труднее, чем ступить в вагон. Купе до ужаса напоминало то, в котором я сидел с Женщиной в белом.

Никогда бы не подумал, что такое возможно, но тот факт, что теперь на ее месте сидела мачеха, кажется, подействовал на меня благотворно. Боль и страх притупились.

К слову, меня особенно обнадежило, что у нас на пути нет тоннелей. К ним я еще не был готов. Думаю, я впал бы в панику. Я в этом даже уверен. Совершенно уверен.

Погода стояла приятная, хотя и холодная. Чем ближе мы подъезжали к Кембриджу, тем шире и привольней становился пейзаж, и это сказалось на моем настроении. Еще нельзя было утверждать, что я счастлив, но на душе у меня полегчало.

В Кембридже мы пересели на другую ветку и продолжили путешествие. Кажется, мы были единственными пассажирами во всем вагоне, но мачеха уверила меня, что летом поезд набит битком. Представить это было сложно.

Через некоторое время мы сошли на небольшой станции и, пройдя пешком милю или около того, добрались до принадлежащего мачехе дома. На улице было свежо, и как же приятно было обнаружить, что экономка, жившая неподалеку, уже разожгла во всех очагах огонь. Она исполняла также роль кухарки и подала нам на ужин сытное жаркое и яблочный пирог. Кажется, так плотно я не ел никогда в жизни.

Мы переместились в гостиную поближе к камину, и экономка заглянула к нам сообщить, что уходит. Утром придет ее дочь, чтобы снова разжечь огонь и приготовить нам завтрак.

Час был довольно ранний, но уже стемнело. Мы оба устали с дороги, но не настолько, чтобы отправиться в постель.

— Не рассказать ли тебе историю? — спросила мачеха, когда мы сидели, глядя на огонь.

Это предложение меня испугало, учитывая то, что произошло со мной в поезде, но ведь она не могла об этом знать. Хотя мы и сблизились, я ни за что не расскажу о том, что случилось в тот день ни ей, ни кому-либо еще. Мне самому трудно смириться с этим.

— Еще совсем рано, да и камин располагает, не находишь? — добавила она.

— Располагает? Это что, история о привидениях? — спросил я.

— Не совсем. Но все же она довольно необычная. Тебе нравятся рассказы о сверхъестественном, Роберт?

Во рту у меня вдруг пересохло.

— Раньше нравились.

— Раньше?

— Простите. — Я слабо улыбнулся. Не хотелось поставить под угрозу нашу новообретенную дружбу. — Они и сейчас мне нравятся. Пожалуйста, расскажите вашу историю. Я уверен, что она придется мне по душе.

— Что ж, хорошо. — Она откинулась на спинку виндзорского стула, и тот скрипнул. — Если ты не против…

— Совсем не против, — ответил я.

Голос

Этот рассказ о девочке — назовем ее Дорой — которая, к большому сожалению, в нежном возрасте тринадцати лет осталась без матери.

Дора была очень близка с матерью: та была молода и обладала нравом юной девушки. Они скорее походили на сестер.

Обе любили ездить верхом и делали это весьма умело, но даже самый опытный наездник может упасть с лошади. Однажды, когда они скакали легким галопом по тропинке у реки, мать Доры вылетела из седла и получила необратимые повреждения внутренних органов. Она умерла, одурманенная морфием, после нескольких дней агонии. С тех пор Дора перестала ездить верхом, и стоило ей увидеть лошадь, как она начинала безутешно плакать.

Отец Доры решил, что им лучше оставить дом, который хранит так много воспоминаний. Доре очень хотелось остаться там навсегда, но она знала, что это невозможно. Отец устроил так, чтобы дом сдали в аренду.

Он делал все возможное, чтобы утешить дочь, но никогда не понимал, как можно ездить верхом ради удовольствия, и после несчастного случая только утвердился в своем мнении. По правде говоря, детская безрассудность жены с каждым годом раздражала его все больше, и он не мог скорбеть так сильно, как, по его мнению, был должен.

В сущности, он был хорошим человеком, и эта неспособность горевать как следует мучила его довольно сильно. Единственной, кто понимал его чувства, была вдова, жившая неподалеку. Однажды она призналась, что не испытала должной печали, когда ее муж случайно прострелил себе шею, чистя дробовик.

Все соседи были в ужасе, а Дора — в горьком унынии и гневе, когда ее отец и вдова поженились меньше чем через год со дня смерти матери Доры.

Дора выказывала к самозванке то холодное равнодушие, то откровенную враждебность. Сперва ее отца это, кажется, не смущало, но по прошествии времени из-за некоего подспудного чувства вины и угрызений совести он стал искать одобрения дочери еще больше.

Хотя в ее постоянных ссорах с мачехой он нередко принимал сторону Доры, его жена всегда находила способ повлиять на него, как только они оставались наедине, и в конце концов отец бочком подходил к Доре и просил ее быть к мачехе добрее — ради него.

Недели превращались в месяцы. Мнение Доры насчет ее мачехи не изменилось и уж точно не улучшилось, но ей все меньше и меньше хотелось сердить ее. Ей вообще все меньше и меньше хотелось о ней думать.

Эта отстраненность сохранялась до тех