Свинг - Инна Александрова

Что делать? Наверно, прежде всего, перевоспитывать более слабых, ибо усиление жестокости — только подарок их собственным эстремистам, которые тут же ринутся на помощь «униженным и оскорбленным». Надо, по возможности, поступать так, как велит молитва: «Боже, дай мне терпение вынести то, что не могу изменить; дай мне силы изменить то, что не могу вынести; дай разум не перепутать одно с другим».

Уже в полтора года Мария привозит мне Мишу, внука. Ей нужно выходить на работу, а я — как-будто не работаю. Борис Петрович разрешает работать дома: дома и вправду больше успеваю. Хожу в издательство только на еженедельные летучки и встречи с авторами. Мишку в коляске привожу с собой и, пока беседую с автором, кто-нибудь из издательских развлекает внука. Он — парень серьезный: сопит, что-то обязательно делает руками. В общем, справляюсь: мне еще всего пятьдесят два.

Мила забеременела. Работа у нее не очень приятная: возится с кожами на промкомбинате. По диплому — технолог легкой промышленности. От запаха кож ее тошнит. Говорю: уходи, сиди дома. Митя ведь оставил аттестат. Не хочет. Гордая. Самостоятельная. Вечером, после работы, помогает с Мишкой. Мишук зовет ее «Миа».

Митя возвращается из морей как раз перед рождением дочки: в Калининграде уже есть УЗИ, с помощью которого определяют пол будущего ребенка. Митенька говорит, что несказанно рад именно девочке: будет кому покупать нарядные платьица, которые в обилии продаются в заграничных портах. «Будет ходить у меня как принцесса», — заявляет молодой папаша.

Роды трудные. Я спихнула Мишку Диденкам, и мы с сыном сутки торчим в приемной роддома. Наконец! Мила присылает записочку, где одни каракули. Девочка крупная, голосистая, шла головкой. Тащили.

Мила и Митенька — хорошие родители. К ребенку вставать не дают. Освободила им на троих большую комнату. Мы с Мишуткой — в моей спальне.

Митя уходит в море через полтора месяца. На сей раз — на полгода. Кусок хлеба у рыбаков и моряков ой! какой нелегкий. Нелегко и ждать. Но люди ко всему привыкают.

Мы живем с Милой и двумя детьми покойно и даже весело. Красногорские папаша с мамашей, наверно, забыли, что и у них есть сын. Маня с Сашей даже денег никаких на Мишку не присылают. Всех обеспечивает Митенька. Так растить детей можно. На чужом горбе.

Череда дней, недель, месяцев, лет летит быстро. Олечке, так назвали внучку, уже три года, и Мила поговаривает о работе. Я очень боюсь не справиться с детьми и редактурой. Но что делать? Ей тоже нужно зарабатывать стаж.

У меня впервые в жизни начинаются «игры» с давлением: гипертонические кризы чередуются с гипотоническими. Иду к врачам. Говорят: результат сильного физического и психологического истощения. Надо все бросить и ехать отдыхать. Отдыхать?! А куда детей? Мила жалеет меня и делает все что может, но остаться одна с детьми тоже не в состоянии: слабенькая. Красногорцам все по фигу. Маша витает в каких-то высших физико-космических сферах, Саша приезжает летом на один месяц, чтобы покупаться в море. У Мити рейсы становятся все длинней: только так возможно заработать хорошие деньги.

Лето восемьдесят третьего. Теплое, но дождливое. Уже неделя, как Митя на берегу. Миле дать отпуск обещают только через несколько дней. Тогда втроем они полетят в Баку опять на какое-то торжество. Денег эти поездки стоят неимоверных, но нарушать чужие законы нельзя: обидятся.

Тот день — двенадцатого июля — серый, но теплый. Олечка очень просилась на море. Миша с другом занимался строительством какого-то «самолета». У меня была большая и трудная рукопись.

Олечка с Митей уехали на электричке часов в двенадцать. В Светлогорске были в час. Митя встретил на пляже школьного товарища с женой. Они почему-то не купались, и Митьке не хотелось лезть в воду, но Оля канючила. Она плескалась совсем около берега, когда Митя все-таки решил искупаться. Вдвоем долго барахтались на мелководье, когда Володя, друг, следивший за ними, вдруг не увидел их голов. Он бросился в воду, но их нигде не было. Володя вышел на берег, стал звать. Море их как-будто растворило. Все это потом рассказывал сам Владимир. Спасателей с масками и ластами поблизости не было. Дети мои растаяли…

Володя появился в нашем доме в десять вечера. Это я запомнила. Сразу чутьем, сердцем поняла, что детей больше нет. На сей раз реакция моя была такова, что не могла подняться с постели, хотя усилия предпринимала колоссальные. Валилась и теряла сознание. Потому все делали без меня. А делали следующее: утром водолазы обследовали дно участка, где они купались, и нашли две глубокие ямы. Прошли большое расстояние вдоль берега по течению. Пусто. Ничего. Спасатели не знали, что делать дальше.

Олю и Митю нашли случайно, на четвертый день, около Пионерска, почти на берегу. Почему их туда отнесло — непонятно.

Опять дверь в квартиру не закрывалась, опять шли и шли люди. Мила держалась мужественно, а я все не могла оторвать голову от подушки. Что делали со мной врачи — не знаю.

Хоронили ребят на пятый день. Домой не заносили. Поставили скамьи с гробами на улице. Почему-то они лежали в гробах, как жених и невеста: на Мите был черный костюм и белая сорочка с галстуком, чего он никогда не носил, на Олечке — белое подвенечное платье, прикрывавшее ножки. Вокруг головы — белые бумажные цветы. Меня чем-то накачали и вывели. Было огромное количество народа и очень тихо. Иногда в тишине раздавались всхлипывания. У меня слез опять не было…

Их похоронили рядом с тобой, Мишенька. Так они, деточки мои, и сегодня лежат, а я от вас далеко, очень далеко…

Была, была причина гибели Олечки и Мити. В семьдесят восьмом — Олечке было шесть лет — с ней случился первый припадок. Настоящий, эпилептический. Врачи сказали: последствия родовой травмы. Припадки были довольно частыми. Мы возили ее к врачам и в Москву, и в Ленинград.

В тот роковой день припадок случился в воде. Она вцепилась в Митину шею, ручки ее сомкнулись как клещи, и она придушила Митю, не дав ему ни спасти себя, ни спастись самому. Патологоанатом сказал, что у Мити были следы удушения на шее.

Господи! За что, за что покарала снова судьба? Чем провинился ребенок? Она была такой красивой и умной. И Митенька ушел так рано. Тридцать три года. Сколько еще доброго и полезного мог бы сделать. Он был очень порядочным — весь в отца. Так хотел жить, работать. Без моря не мог. Все напевал песню, которую пел Георг Отс: «Я люблю тебя, жизнь, и надеюсь, что это взаимно». Не получилось взаимности, не получилось… Трогательный, наивный и очень добрый человек. С сестрой Марией они были разными — как будто не от одних матери и отца. Наташка, первая Митина любовь, говорят, сильно убивалась, хотя была уже замужем и имела ребенка.

Оставшись в тридцать два года без дочери и мужа, Мила повела себя достойно, сказав мне: «Я хотела бы быть с вами. Я — Радина». Мы прожили с ней вместе двадцать долгих лет и никогда, никогда не ссорились. Ее, красивую женщину, конечно же, сватали, но она до сих пор верна Митиной памяти.

Миша, внук, рос тихим, задумчивым. В первый класс пошел в Подмосковье. Был очень болезненным. Мне не нравилось, как родители его воспитывают, но что могла поделать? Теперь бывали вместе только летом, когда на два месяца его привозили в Калининград. Оказавшись по сути одна, все внимание направила на маму и Раечкину семью. Они нуждались в моей помощи: Рая слегла. Диагноз был самый страшный. Сестре не очень повезло с мужем. Николай все время «болтался» в море: ходил старпомом на большом корабле, а приходя, просаживал деньги в кабаках и по бабам. Старший сын Сереженька был инвалидом первой группы, младший Андрей учился в мореходке. Мама около них выбивалась из сил. Рая умирала долго и мучительно. Мы делали все что могли.

Начиная с восемьдесят пятого года стала распадаться рыбная промышленность Калининграда. Мои авторы из АтлантНИРО уже не только говорили, а кричали об этом. В рыбных конторах, на флоте денег не платили или платили так плохо, что впору было побираться. Короче — творилось что-то невообразимое. Мой портфель рукописей пришел в окончательный упадок: никто ничего не хотел, не мог. Люди не знали, что будет завтра.

Часто говорят: в распаде Союза виноват Ельцин. И действительно, он так рвался к власти, что плевать ему было на Союз. Подталкивал, конечно, и Запад: зачем Западу нужен был сильный конкурент. Но толкали к распаду и внутренние национальные элиты. Им хотелось стать полновластными хозяевами своих территорий. Со стороны литовцев, латышей, в частности, их рыбных начальников, это здорово чувствовалось. Об этом ты говорил еще в начале семидесятых. Но главное все-таки заключалось в том, что в постсталинскую эпоху Союз исчерпал свой потенциал модернизации. Страна по многим параметрам стала неконкурентоспособной, и это, к сожалению, продолжается до сих пор. Было понятно, что государство двигается в тупик, катится в пропасть. Мы ушли от старых фальшивых правил, избавились от них, но никаких новых, нормальных, органичных не придумали. Освободившись от внешнего диктата, оказались не свободны от самих себя. Машина самодеградации заработала на полную мощность, поражая общество все основательней. Бездуховность привлекательнее, чем сложный путь самоочищения. Подняли «железный занавес», отделявший от внешнего мира, но не извлекли красный клин, вбитый после Октября и оторвавший нас от собственных корней. Я часто думаю, что делал бы ты во все это безвременье, и даже радуюсь: тебе не приходится это видеть и переживать.