Свинг - Инна Александрова

Ты появлялся дома не раньше одиннадцати-двенадцати ночи, но перед самыми родами обрадовал: нам дали настоящую квартиру, правда не отдельную, а с соседями-немцами. Квартира была на улице, которую теперь называли Коммунальной.

Манечку — имя было заготовлено — я родила десятого мая сорок седьмого. Имя решили дать в честь твоей мамы. Связь с родителями к этому времени была налажена. Они остались живы, но, как и все, конечно же, натерпелись. Дом, правда, уцелел, хотя хозяйство было разорено. Однако они были еще не стары и относительно здоровы. Отец продолжал работать пожарным и подрабатывал на танцах в горсаду. Помогать им нам было не из чего.

Манечка родилась похожей на тебя: длинненькой, худой, черноволосой, с огромными карими глазами. Ты не мог нарадоваться. Квартира на Коммунальной оказалась трехкомнатной. Нам дали восемнадцатиметровку и десятиметровку. На шестнадцати метрах оставались немцы: старик Вернер и его внучка Грета. Раньше вся квартира принадлежала им.

Моих знаний в немецком хватало не намного. Объяснения были примитивными. Сжималось сердце, когда выходила что-нибудь сварить: запах пищи проникал и в их комнату, а у них еды не было совсем. Никаких пайков немцам не давали. Они ничего не варили. Чем жили — не знаю. Каждый немец должен был сам о себе заботиться. Страшное было время. Поэтому сейчас, когда некоторые недоумки развязывают войны, жутко становится. Ничего нет безумней войны. Не может быть, чтобы враждующие, но не потерявшие разума стороны, не могли бы договориться. Злобой, амбициями можно распалить себя черт знает до чего, но ведь плохо от этого не тем, кто распаляет. Плохо людям. Горы трупов. Слезы, стенания, проклятия в адрес тех, кто не сумел договориться.

Немцы как-то дотянули до сорок восьмого года, когда всех оставшихся вывезли в Германию. Где брал силы этот белый, как лунь, старик Вернер, не знаю, но он выходил во двор и выдергивал травиночки, что росли между каменными плитами, которыми был выстлан двор. Видимо, делал это когда-то — в прошлой жизни.

По ночам становилось страшно: выл балтийский ветер и задувал в разбитые стекла и рамы. Ты мог все это починить, но не было ни времени, ни материалов. Нечем было даже заклеить большое бурое кровавое пятно на стене в большой комнате: видно, здесь был кто-то убит или ранен. Потом принес плакат, призывавший переселяться в Калининградскую область, и мы прикрыли им засохшую кровь.

В соседнем подъезде — у немцев это считалось соседним домом — был совсем снесен третий этаж. Второй этаж прямо соединялся с чердаком. Люди завели на чердаке корову. Как ее туда затащили, одному Господу Богу известно. Чем кормили, тоже не знаю, но молоко коровка давала, потому как этим молочком прикармливала Манечку. В апреле сорок восьмого почувствовала, что опять беременна. Ольга Леонтьевна сказала: «Да».

IV

Мои родные прислали с Урала письмо. Мама писала: дела совсем плохи — отец пьет. Рая кончает седьмой класс, и она не знает, что с ней делать, а она, Пелагея — Полина Владимировна — превратилась в комок нервов. Мне было жаль мать. Я показала письмо тебе. Ты сказал: «Пусть приезжают».

Они приехали накануне моих родов, в ноябре сорок восьмого. Отец был еще крепок, и ты сказал, что он должен трудиться, тем более что работы по специальности — ремонтником — пропасть. Люди хорошо зарабатывали таким трудом. Отец, конечно, заверил, что готов выйти хоть завтра, но было видно, что мысли его только об одном: где бы выпить.

Соседи-немцы Вернеры к приезду родителей были уже отправлены в Германию, их шестнадцатиметровка осталась в нашем распоряжении. Ты взял два дня отпуска, достал где-то обои, побелку и вместе с отцом по-быстрому вы отремонтировали комнаты. Мебели не было почти никакой, вещей тоже мало, поэтому за двое суток управились.

Несмотря на серьезное инженерное образование, руки у тебя были рабочими: перед Бауманкой закончил ФЗУ. Учился хорошо, был способен.

Квартира преобразилась, но осталась холодной и сырой. Печи надо было перекладывать, все тепло вылетало в трубу. Заниматься этим у тебя уже не было времени.

Седьмого декабря на пикапе, что возил тебя по городским объектам, отвез меня снова в госпиталь к Ольге Леонтьевне. Родила спокойно и достаточно быстро. Как и предполагала Ольга, «выскочил» мальчишка, сын. Твой радости не было границ. Ольга Леонтьевна продержала меня в теплой госпитальной палате целую неделю: знала, что дома ледяной холод. С Манечкой оставались мама и Рая.

Сына ты решил назвать Митей — Дмитрием, в честь близкого студенческого друга-альпиниста, погибшего перед войной в горах. Я не возражала.

С приездом родителей жизнь резко изменилась. Мы, конечно же, жили одной семьей, но денег совсем перестало хватать: отец из заработанного много пропивал. Мама страдала, но ничего не могла поделать. По ночам в своей комнате они долго ругались. Раечка спала в маленькой. Однажды дошло даже до крика, мата и рукоприкладства. Ты такого никогда не видел, и тогда сказал: «Все…» Через несколько дней объявил Осокиным, что их ждет комната в коммуналке тут же, на Коммунальной, недалеко. Они покорно переехали, а у меня сердце замирало: что будет дальше.

Секретарь обкома Карташов очень ценил тебя за ум и работоспособность. Сам он был из белорусских партизан, провоевал всю войну. Был старше и умнее нас. Тебе шли на пользу его житейские нравоучения. Где-то году в пятидесятом у Карташовых случилось несчастье: на фугасе подорвались оба сына — двенадцати и тринадцати лет. Тогда такое происходило часто: в городе и области земля была начинена железом и мстила, мстила людям. Жена Карташова тронулась умом. Ты часто по вечерам приезжал в обком к Карташову не как подчиненный, а как друг. Вы подолгу разговаривали, и Карташов это ценил. Впервые вы заговорили об открытии в Калининграде православной церкви.

На партийной конференции весной сорок девятого тебя избрали первым секретарем горкома партии. Это было, как если бы теперь ты стал мэром города. Еще одна тяжесть легла на твои плечи, но ты не роптал. Несмотря на худобу, был очень вынослив, тверд духом. Это поддерживало и тело. И меня учил не роптать, терпеть, трудиться.

У родителей же дело доходило до драк. Я все скрывала, ничего тебе не говорила. Могла ли при такой загруженности вешать еще и родню? Мама маялась теперь не только с отцом, но и с Раей: девка на шестнадцатом году совсем отбилась от рук, стала гулять. Надо было срочно что-то с ней делать.

У меня было двое малышей. Помощи ждать неоткуда. Ты с раннего утра до поздней ночи на работе, мама занята отцом и Раей, Рая — своими кавалерами. А мне так хотелось учиться: в Калининграде открылся пединститут с несколькими факультетами. Я ничего не забыла из того, что прошла в течение двух лет в Свердловском политехе. Но дети были малы, им нужна была я и только я.

Квартира гнила от сырости: дров и угля не хватало. У Манечки — непроходящий бронхит. Я сказала тебе, что сама пойду на прием к Карташову со всеми справками о больном ребенке. Ты промолчал. Ты был первым секретарем горкома, в твоем ведении было все городское хозяйство, но взять себе приличную квартиру в строящемся доме ты не мог: это было выше твоих сил. Таков был ты. И я действительно пошла. Карташов забрал мои документы и сказал: «Бюро обкома решит этот вопрос».

К концу пятьдесят первого года получили квартиру в только что отстроенном доме, предназначенном для работников обкома. Дом — панельный, не кирпичный, но панели толстые, а потому тепло. Паровое отопление греет вполне прилично. Сырости нет, дети оживают.

Соседями по лестничной клетке оказываются две очень симпатичные семьи: Иловы и Диденки. Мы быстро знакомимся и сближаемся.

У Иловых — двое детишек: мальчик и девочка. Диденки бездетны и собираются взять на воспитание ребенка. И Саша Илов, и Боря Диденко работают в обкоме. Зина Илова отдала детей в детский сад и пошла работать; Лиза Диденко тоже трудится. Днем я одна, вечером Зина с ребятами и Лиза приходят ко мне, и начинается чаепитие. Однако к возвращению мужчин — а приходят они поздно — дети накормлены, спят. Мы разбегаемся по своим норкам.

Начало пятьдесят третьего ознаменовывается жутким событием — «делом врачей». В январе объявляют по радио и в газетах, что шайка известных врачей-евреев травила главных московских партийцев. Я в это не верю, Зина Илова тоже, Лиза как-то сомневается. Не веришь во все это и ты, но молчишь. Открыто высказать свое мнение не можешь: секретарь горкома. В нашем узком кругу это связано в увольнении с работы Левочки и Оли Шуров. Оля — русская, но взяла фамилию мужа. Этого достаточно, чтобы уволить и ее. Так решает начальник облздравотдела, и никто ничего ему приказать не может. Лев Моисеевич, работающий областным хирургом, и Ольга Леонтьевна — ведущий гинеколог теперь никто. Но, слава Богу, четвертого апреля все разъясняется: баба-врач, что оговорила врачей, признается официально шантажисткой, однако ее почему-то не сажают, как было принято в те годы, а оставляют на свободе. Во всем этом потом — но не до конца — разберется история, а пока все — чурки: что вешают на уши, в то и верим. Однако нет: не верим, но молчим.