Совдетство 2. Пионерская ночь - Юрий Михайлович Поляков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы огляделись: ни души. Справа зеленели ухоженные огородные грядки, знакомое чучело приветливо распялилось на крестовине. Слева я обнаружил новшество: между двумя березами висел плетеный гамак, чего раньше в помине не было: тете Шуре качаться некогда.
– Наверное, все в полях, – солидно предположил я. – Ты стой здесь, а я сейчас принесу.
– Может, все-таки надо спросить разрешение? – засомневался дядя Юра, озираясь. – Наверное, в доме кто-то есть?
– Никого, видишь: дверь закрыта. А чего спрашивать – это же все наше!
Башашкин остался у крыльца, а я через боковую дверь вошел во двор, где было довольно светло из-за открытых настежь задних ворот, выходивших в картофельные грядки. На земляном полу горой лежал какой-то хлам вроде прохудившихся корзин, рваной мешковины, негодной сбруи, худой посуды, глиняной и металлической, сломанных табуреток и скамеек. Казалось, кто-то начал здесь, где хомут, покрытый пылью, висел на ржавом крюке «с до войны», генеральную уборку, как у нас в школе – перед комиссией гороно. Но до угла с пряслами уборщики пока еще не добрались: удочки и донки стояли на своем месте, даже подернулись паутиной. Крючки чуть поржавели, но это ничего. На месте была и лопата с коротким черенком, приспособленная Жоржиком для рытья червей.
Когда я со всеми этими сокровищами вышел, щурясь, на свет, то увидел у калитки мускулистого мужика в синей майке и олимпийских трениках. Лицо у него было плоское, нос приплюснутый, как слежавшийся в пачке пельмень, а глаза узкие и злые. На крыльце, скрестив руки на выпирающем животе, стояла сердитая женщина, отдаленно напоминающая девочку-школьницу со снимка, висевшего у тети Шуры на стенке рядом с портретом умершего сына Коли. Значит, это ее дочка Тоня, приехавшая из Талдома с мужем-боксером, сообразил я.
– Это что еще за новости? – визгливо спросила она. – Ты кто такой?
– Юра.
– Какой еще Юра?
– Егора Петровича внук.
– А-а-а… Дачник. Ясно. Сейчас же положи, где взял!
– Но ведь это наши удочки, – растерялся я. – Спросите у тети Шуры.
– Мать на заготовке.
– Тогда у бабушки Тани спросите!
– Приказала долго жить.
– Как это? – не понял я.
– Умерла, – пояснил Башашкин, изнывая от неловкости.
– Когда?
– Зимой.
– Зимой? – я удивился, что тетя Шура в письме ни словечком не обмолвилась о смерти старушки. – А монета?
– Какая еще монета? – вмешался боксер, прищурив без того узкие глаза. – Что за монета? У бабки монеты были?
– Большая, медная, с царицей… Бабушка Таня мне ее обещала… отписать…
– Может, тебе еще и мебель со швейной машинкой отдать, шпана? – спросил спортсмен с угрозой.
– А вы что молчите?! – Тоня возмущенно повернулась к Башашкину. – Взрослый на вид гражданин, а пацана на воровство подбиваете!
– Я не подбивал… – растерялся обычно невозмутимый дядя Юра. – Мы мимо шли…
– Вот и шли бы мимо! – сурово посоветовал боксер, ворочая мышцами. – Удочки сейчас же на место! И чтобы я близко вас тут не видел! Понятно? Или объяснить? – Он покрутил кулаком с мозолистыми костяшками.
– Вон отсюда! – взвизгнула Тоня, и ее лицо стало таким же свирепым, как и у мужа.
Видимо, люди женятся, когда у них есть что-то общее, например злость. Я до последнего момента был уверен, что Башашкин, военный человек, громким командным голосом прекратит безобразие и объяснит этим двум самодурам, что удочки по праву принадлежат нам, но дядя Юра сначала виновато молчал, а потом сердито буркнул мне:
– Делай, что сказали!
– А как же монета? – спросил я.
– Никаких монет. Ставь удочки и марш домой! – рявкнул он на меня, а к ним повернулся, заискивая: – Мы не знали, извините…
– То-то! – усмехнулся боксер, весело переглянувшись с женой.
И я с изумлением догадался: эти ухмыляющиеся взрослые люди отлично знают, чьи удочки на самом деле, наверняка известно им и про монету, завещанную мне бабушкой Таней, а весь этот концерт устроен для того, чтобы завладеть нашим имуществом, как лиса Алиса и кот Базилио присвоили себе пять золотых доверчивого Буратино. Но у него-то голова была из полена. А у нас?
Когда мы вышла за калитку, я прошептал, чуть не плача:
– Дядя Юра, они же врут и не краснеют!
– Шагай, шагай, сосиска! – Башашкин обозвал меня обидной дразнилкой из кинофильма «Путь к причалу». – Сарделька! Удочки, донки… Будем лещей таскать! Дать бы тебе сейчас леща хорошего!
– За что?
– За дурь!
Вдруг между жердочками забора показалась кошачья голова, Сема вылез наружу, посмотрел на меня честными зелеными глазами и улегся, мурлыча, прямо на тропинке, словно предлагая себя погладить. У меня от благодарности навернулись на глазах слезы: мой серый друг, видно, понял, какая жуткая несправедливость совершена только что, почуял, как мне горько сейчас, и решил утешить своего давнего товарища.
– Спасибо, Сёма, спасибо, котик! – пробормотал я и сел на корточки, чтобы погладить блестящую шерстку. – Прощай!
Но едва я протянул руку, он молниеносным ударом когтей оцарапал мне ладонь, оставив на коже кровавые борозды, вспухшие и долго потом не заживавшие. Мне даже показалось, в этот момент на его мордочке мелькнуло выражение злорадного торжества. Сделав свое кровавое дело, подлый зверь юркнул в просвет забора, но исчез не сразу, нет – его полосатый хвост еще некоторое время насмешливо вилял между жердями, словно издеваясь над моей доверчивостью.
– Ну что, получил, дрессировщик Дуров? – без сочувствия спросил дядя Юра. – Пошли лечиться!
Когда бабушка и тетя Валя увидали мою окровавленную руку, они заохали, забегали, вылили на раны полпузырька йода, а Валентина перед тем, как замотать руку бинтом, приложила жеванную ромашку. Я героически сносил лечение и, всхлипывая, рассказывал, как бесчеловечно с нами обошлись у Коршеевых.
– Портятся люди в городе… – посочувствовала Валентина. – Не держи зла! Монеты с царицей у меня нет, а вот удочки… Эвона стоят, бери и лови!
Это было мое последнее лето в Селищах, с тех пор на Волгу мы больше не ездили.
2021–2022Пионерская ночь
Повесть
Взвейтесь кострами, синие ночи!Мы – пионеры, дети рабочих!Из советской песни1. Прощальный костер
Прощальный костер трещал и бил огненным фонтаном в ночное небо. Красные искры, взлетая выше сосен, застилали бледные звезды. Луна лежала на черном небе, подрумяненная, как бабушкин круглый пирог на противне. Вокруг расплывался такой жар, что пылали щеки и сухо шевелились волосы на голове. Сердцевина пламени была ослепительно-белой, а языки, рвущиеся вверх, рыжими и растрепанными, как старый пионерский галстук. От выставленных к огню мокрых кед пахло паленой резиной. Трава вокруг костра пожухла и покрылась седым пеплом, словно ее прихватило морозом.
– Офигеть! – прошептал Лемешев. – Наверное, на таких кострах раньше людей сжигали?
– Да, классно! – согласился я. – Жанне д’Арк не позавидуешь…
– Определенно. – Он кивнул с таким видом, словно лично присутствовал при ее казни. – Яну Гусу тоже.
Четыре старших отряда плотно, в несколько рядов, на безопасном расстоянии расселись вокруг огня.
