Письма внуку. Книга первая: Сокровенное. - Виктор Гребенников

Учили мы песню из оперы композитора Ивана Дзержинского "Тихий Дон":

Шли по степи полки со славой громкойИ день и ночь — со склона и на склон.Ковыльная, родимая сторонка,Прими от красных конников поклон!

Следующие две строфы учитель, диктуя, торопился произнести вместе, а почему, погляди сам:

Казачью степь увел товарищ Сталин

(это первая строфа — ну а вдруг кто заподозрит, что не туда увел, и потому, озираясь, певец скороговоркой диктовал дальше):

От нищеты, и горя, и оков,И в первый раз большое солнце всталоНад молодой страной большевиков.

В песне, несмотря на голодуху, изображалась совсем обратная картина:

В колхозах хлеба полные амбары,Привольно жить нам стало на Дону!И-эх, проливали кровь свою недаромМы на полях в Гражданскую войну!

Из этой (а также из многих других песен, стихов, картин) получалось: очень много человечьей крови пролито именно на сельскохозяйственных полях — и от этого "удобрения" колхозные амбары, разумеется, должны наполниться хлебом… Вот так я, сугубо городской малец, понимал "агротехнику" тех давних лет.

Пели мы в школе и сугубо "местнорегиональные" песни того же жанра, но много бездарней, чем со словами "центральных" поэтов:

Слезы мать рукавом утирала:Сын младшой уходил на войну —Наша Третья дивизия всталаЗащищать молодую страну.Полыхали степями пожары,И алела дорогами кровь:С нестерпимым, невиданным жаромМы летели на банду Шкуро.Прозвенели победно копытаПо лихой гайдамакской степи —Мы кромсали махновских бандитов,А Деникин в боях отступил.

Кончался сей поход (казавшийся мне муторным) тем, что

Наша радость огнем бушевала:Захвативши Купянск и Щигры,Мы ломились к Турецкому валу,Мы лавиной ворвалися в Крым.

Турецкий вал — это старинное укрепление сразу за Чонгаром…

Разумеется, добросовестно учили мы и такие, более известные, песни как "Восемнадцатый год", где говорилось, что "на Дону и в Замостье тлеют белые кости, над костями шумят ветерки", и что мол "помнят псы-атаманы, помнят польские паны конармейские наши клинки", и знаменитую "Тачанку" ("и с налета, с поворота по цепи врага густой застрочил из пулемета пулеметчик молодой"), и "Каховку", где "девушка наша проходит в шинели, горящей Каховкой идет" (обязательно что-то должно было гореть!), и многое-многое другое; тут не хватит места, тем более что почти все слова учимых нами песен я помню до сих пор. Ни одной песни о природе, просто о дружбе мы не проходили — только политические. Из них мне искренно нравилась и по мелодии, и по словам, разве что вот эта:

Нас утро встречает прохладой,Нас ветром встречает река,

в припеве которой были такие слова: "Не спи, вставай, кудрявая — цеха звенят!" — что ассоциировалось у меня со звуками механизмов отцовской мастерской, ритмичной мелодией динамомашины, доносившейся до нас от трамвайного депо и даже со звоном затачиваемых ножей и ножниц, которые по утрам заостряли хозяйкам уличные точильщики на станках с ножной педалью. И сам труд, и бодрые песни о труде мне тогда очень нравились, и слова их я запоминал сходу.

Но больше всего нам внушался детский военный героизм, и в куплетах те дети обязательно должны быть убитыми за торжество революции, например, в песне о барабанщике:

Мы шли под грохот канонады,Мы смерти смотрели в лицо:Вперед пробивались отрядыСпартаковски-смелых бойцов,

впереди которых был мальчик с барабаном — "он песню веселую пел, но пулей вражеской сраженный, допеть до конца не успел". Кончалась сия грустная революционная история словами:

Погиб наш юный барабанщик —Но песня о нем не умрет.

В другой песне, тоже трагической, говорилось о том, как отряд взрослых, воевавший против белых, почти весь уцелел, а убитым в степи остался лишь самый маленький боец — мальчик по прозвищу "Орленок". Еще в одной песне уже целая "сотня юных бойцов из буденовских войск на разведку в поля поскакала", и ненавистные "белогвардейские цепи", открывшие по пацанам огонь, убили и юного героя — "он упал возле ног вороного коня — комсомольское сердце пробито"… Почему-то "все как один умрем в борьбе за это" в первую очередь относилось к маленьким детям — и в песнях, и в стихах, врезавшихся в память на всю жизнь:

Валя, Валентина, что с тобой теперь?Белая палата, крашеная дверь…Словно паутина, из-под кожи щекТлеет скарлатины смертный огонек.

Мне было до невозможности жаль бедную девочку, которая, по смыслу произведения, заболела скарлатиной от буржуйских происков; врач у нее "гладит бедный ежик стриженых волос: Валя, Валентина, что с тобой стряслось?" Мне было непонятно многое: скарлатину я перенес как "рядовую" детскую болезнь и вовсе не помер; никто мне ее не "насылал"; а особенно удивляло то, что как это можно перед смертью думать только о пионерстве и даже салютовать:

Тихо подымается — призрачно-легка —Над больничной койкой детская рука.— Я всегда готова! — слышится окрестНа плетеный коврик упадает крест.

(его пыталась надеть на шею умирающей дочурке сидящая возле нее деревенщина-мать, которую допустили в больницу). А стихи эти со страшным названием "Смерть пионерки" были написаны, что ни говори, талантливо (классика: Эдуард Багрицкий!), и не могли не подействовать на миллионы детских головенок. А вот меня увлекали дела не пионерские, а насекомьи, механические, небесные и всякие-превсякие другие, куда более интересные, и, по-моему, более важные и нужные, чем далекая Гренада, за неведомых и почему-то несчастных крестьян которой погиб, по поэме, в наших краях молодой боец — "мечтатель-хохол", чье тело "набок сползло, товарищ впервые покинул седло. Я видел: над трупом склонилась луна, и мертвые губы шепнули "Грена…"

И все равно: если мне удается услышать (или хотя бы вспомнить) какую-нибудь из "тех" песен или мелодий, то, несмотря на "политичность" и все такое прочее, меня охватывает щемящая грусть, подобная той, какую навевает запах полыни, вовсе не относящийся к благовониям, на уроженца степей, давно ставшего горожанином. Или ни с чем не сравнимый дымок от кусочка тлеющей лепешки степного же кизяка, куда более приятный, чем дым гаванской сигары, церковного ладана или буддийского сандала; юго-западные сибиряки, казахстанцы и заволжцы знают, о чем я говорю.