Лесные дали - Шевцов Иван Михайлович

Утром следующего дня он оседлал Байкала и направился в Любиничи. То шагом, то мелкой рысцой семенил по лесной опушке, через поля спеющих хлебов, по забытой пыльной дороге; вглядывался в окрестности, ища в них давние приметы. И, к огорчению своему, не находил. Только солнце было, как и прежде, ослепительно ярким и ласковым, да в дымчатом голубом просторе, как в звонком детстве, многоголосо звучали бубенцы невидимых жаворонков. И эти бубенцы будили в душе такое родное, невозвратно ушедшее, от чего перехватывало дыхание и глаза становились влажными. Он знал, что его никто не ждет. Да и Любиничи не те, которые он помнил с детства. Тогда были хутора, разбросанные вдоль небольшой безымянной речушки. Потом, незадолго до войны, когда Цымбаловы жили в городе, эти хутора свезли в одно место, и получилось большое село, которое Николай Мартынович видел всего лишь раз - в трудное время послевоенной разрухи.

Оно открылось все сразу, как только Байкал устало взбежал на гребень холма, - большое, зеленое, сверкающее белым шифером двухэтажного здания школы, выстроенного в последние годы в центре села. А на дальнем конце, среди таких же шиферных крыш животноводческих ферм, маячила водонапорная башня. Ее тоже раньше не было. До села еще оставалось километра два проселочной дороги, пыльной, раскатанной автомашинами. Кругом, куда ни глянь, лежали массивы спеющих тучных хлебов, цветущего картофеля, льна. "Хороший урожай", - с удовлетворением отметил Цымбалов. Он помнит, как в былые годы здешние земли плохо родили. Четырнадцать центнеров ячменя с гектара считалось рекордом. Кое-кто поговаривал, что-де все, конец, истощилась землица, кончилась кормилица. Оказывается, нет, плодородие почвы можно восстановить.

Дорога круто спускалась под гору к песчаному берегу.

С косогора к речке шел пожилой мужчина. Поздоровался, сказал:

- Коня поили?

Густо загорелое, худощавое лицо, большие глаза к крепкие белые зубы показались Цымбалову знакомыми, но он не мог вспомнить имени этого человека. Сказал:

- Где-то здесь раньше были родники.

- А правда - были ключи. Да затерялись. Давно то было. В землю ушли ключи, я так думаю. А вы помните? - Мужчина внимательно всматривается в лицо Цымбалова. - Вы, значит, бывали в наших местах.

Цымбалов снял очки:

- Лицо ваше мне знакомо, а вот припомнить, кто вы - не могу.

- Мефодов я… Гаврила.

- Цымбалов, Николай, - в тон произнес Цымбалов и протянул земляку руку. Тот крепко сжал ее и потряс восторженно.

- Мартынов сын?! Это который писатель, в Москве? Ну, как же - вот теперь и я вас узнал. В книге портрет ваш видел… А ведь мы с вами в школу вместе ходили. Не помните? Я в первый класс, а вы в третьем или, кажись, в четвертом были. Я моложе вас. Выходит, так. Мне уже пятьдесят восемь исполнилось. А вам?

- Седьмой десяток недавно разменял.

- Вот видите, время как летит. Ох, время-времечко.. А конь-то чей?

- У лесников одолжил. В Словенях.

- Так это вы из Словеней? Верхом? А что ж, машин у них нет? Подвезти не могли?

- На лошади интересней. Вездеход.

- Оно, конечно, так, только вам небось с непривычки не того…

Мефодов размахивал длинными руками и все говорил, говорил:

- А я на пожню собрался хлопца подменить, да вижу, на лошади кто-то незнакомый. А это вы. И надолго к нам?

- Да нет, посмотреть хочу. Детство вспомнилось - в родные места потянуло.

- Что вы-ы! Не говорите, родина - она что магнит, так и тянет. Я вот на фронте был всю войну. И поверите, так манило на родину. Ну никакого спасу нет. Хотя б на часок, хотя б одним глазом взглянуть. Мы об вас, поверите или нет, только вчерась говорили. Книгу вашу Петр Терещенко прочитал. И все хвалил. Петра-то Терещенко вы должны знать: одногодки и оба первые на деревне заводилы были.

- Как же, как же, Петра помню. Но ведь он, мне говорили, где-то в городе работал.

- Правильно, в городе. Учительствовал. А теперь ему пенсия вышла, переехал в село, на родину. Тоже, как и вы, говорит, потянуло домой. Партийным секретарем он у нас в колхозе. Да вы к нему поезжайте, он, кажись, дома. Вот обрадуется Петр Демьянович. Дом его вон, смотрите, - Мефодов протянул семафором длинную руку в сторону села. - Высокая антенна телевизора вроде корабельной мачты - это, значит, Павел Скибин, вы его не знаете, он поселился у нас после войны, на комбайне работает. Так вот считайте вправо - раз, два, четыре - пятый дом. Высокая крыша - это и есть Петр Демьянович. Ну, счастливенько вам. Да не спешите домой, погостите у нас денек-другой.

Гаврила Мефодов протянул Цымбалову крепкую загорелую руку и торопливо зашагал по тропинке вдоль пересохшей речки.

Цымбалов не спешил в малознакомое соло. Родное и бесконечно дорогое воспоминаниями было не там, в селе, а здесь, у этой речки, ключи которой ушли в землю, затерялись. Хорошее название для повести - "Потерянные ключи", сверкнула мысль. Он знал село 20 - 30-х годов, сегодняшнего села он не знает. Вот тот овраг - малиновый - принадлежал его деду. И березовая рощица возле оврага. В ней бывало много грибов - в маленькой березовой роще. Теперь ее нет. Даже пней от берез не осталось. И старенькой избы тоже нет. Там, где стоял их дом, вернее, дом деда, густо колосился серебристый овес. На дворище он резко выделялся темно-зеленым квадратом.

Да, знакомое и незнакомое, исхоженные тропки, буйные росы по утрам, спелая земляника. Сверстники, друзья-товарищи, где они? "Их многих нет теперь в живых, тогда веселых, молодых". Узнает ли его Петя Терещенко?

Лог золотился лютиками. На берегу речки когда-то стояла дедова баня. От нее не осталось и следа. Он вспомнил: за баней на бровке косогора рос чабрец. Цымбалов медленно побрел к тому месту. Отбиваясь от оводов и слепней, Байкал шел за ним лениво и нехотя. Поведение ездока, должно быть, казалось ему странным. Взойдя на пригорок, Цымбалов обрадовался: чабрец по-прежнему рос здесь, его резкий запах пьянил. Нагнулся, сорвал несколько цветущих мелкими сиреневыми блестками стебельков, глубоко вдохнул аромат и положил их в карман.

В село въехал верхом. Порадовало обилие зелени возле каждого дома: шумели березы и клены, наливались гроздья рябины. В садах рдели вишни, спели яблоки.

Терещенко не оказалось дома. Пожилая женщина - вероятно, жена Терещенко - сказала, что Петр Демьянович только что вышел, наверно, к Тарасенковым, там какие-то битники приехали - то ли московские, то ли иностранные. Битники? Это любопытно.

- Вы подождите, я сейчас за ним схожу, это недалеко, - сказала женщина, с любопытством рассматривая Николая Мартыновича. - Если не ошибаюсь, вы Цымбалов будете? - она узнала его по портретам в книгах.

- Да, вы не ошиблись: именно я, Николай Мартынович. - Он протянул женщине руку. - Но вы не беспокойтесь, я сам за ним схожу, заодно и на битников посмотрю, - и улыбнулся дружески. - Вы мне позволите оставить у вас лошадь?

- Пожалуйста, ради бога, - засуетилась женщина. - Петя будет рад вам.

У дома Тарасенковых стояла запыленная "Волга", из распахнутых настежь окон вырывались мужские голоса, преувеличенно бойкие, громкие, хмельные. Возле машины хлопотали два парня - один чернобородый, сверкающий крепкими белыми зубами, в пестрой, не застегнутой распашонке, с открытой волосатой грудью. Другой высокий, худой, веснушчатый, блеклоглазый и сам какой-то весь блеклый, выгоревший: и лицо, и глаза, и светлые волосы, спереди постриженные под скобу, а на затылке вовсе нестриженые. В Москве да и в других крупных городах такие экземпляры не в диковину, а здесь, в селе, они были явлением редким, потому и рассматривали их толпящиеся сельские ребятишки во все смеющиеся глаза. Ну еще бы: таких они видели в кино да на рисунках журнала "Крокодил". Впрочем, эти двое не обращали внимания на глазеющих аборигенов, у них были свои заботы, они укладывали в багажник какую-то рухлядь, густо покрытую стародавней пылью и плесенью: бронзовые часы без стрелок, фарфоровое блюдо с отколотым краем, тусклый портрет какого-то вельможи, написанный в прошлом, а может, и позапрошлом веке; самовар, подсвечник, прялку, лапти и иконы, написанные на досках, с серебряными окладами и без окладов, в рамках и без рамок. Тут же подле машины валялся пустой ящик из-под водки. "Собиратели старины" рассчитывались со своими клиентами не деньгами, а водкой.