Шаг в четвертое измерение - Элен Макклой

— То, о чем пишет человек, выходит из его глубин, — заметил Несс.

— Да, но я не уверен, что творчество выходит из того «я», которое скрыто от его семьи и друзей, — возразил Уиллинг. — Способность писать относится к той области мозга, где рождаются сны. Разве Платон не предвосхитил Фрейда, заявив: «Добрые люди видят только во снах то, что плохие совершают в реальной жизни». Возможно, искусство — это лишь осколки личности художника, — преступления, которые не были совершены, соблазны, перед которыми он устоял, то, что мы называем «извозчичьим умом», а французы — «лестничным». Но все же даже самый медлительный француз начинает думать об остроумном запоздалом ответе, выходя на лестницу, а мы ожидаем, покуда извозчик не доставит нас для этого домой… И если моя теория верна, то писатель Эрик Стоктон должен быть значительно добрее и предупредительнее в реальной жизни. Он может излить весь яд и всю свою злобу на анемичных безумных людей, живущих только у него в мозгу, не причиняя им особого вреда…

Когда мы возвратились в длинную галерею, то увидели леди Маргарет. Она курила сигарету в янтарном мундштуке и сушила свои золотистые шлепанцы у каминной решетки. Ее глаза цвета дымчатого кварца излучали торжественный блеск, она была похожа на довольную кошку, которая только что поймала мышь.

— Ангус рассказал мне великолепную историю о привидениях! Оказывается, у нас есть не только Белая дама, Черная собака и Волынщик-невидимка, — теперь мы еще приобрели Невидимого плакальщика. Жаль, что он не слоняется по нашему замку. Вероятно, это какое-то особенное привидение, которое прекрасно чувствует себя только на болоте. Но Ангус слышал его «приветствия» сегодня вечером.

Уиллинг потянулся за портсигаром. Затем остановился, его улыбка застыла. Вдруг я увидел, как все его лицо напряглось, он весь превратился во внимание.

— На каком болоте? — спросил он.

— На том самом, через которое вы прошли, направляясь сюда из Крэддох-хауза. Оно расположено напротив верхнего моста.

— Не то ли это место, где дважды исчезал Джонни?

— То самое.

На нее произвела должное впечатление догадливость капитана.

— У вас просто талант к топографии.

— Боюсь, что Ангус — это что-то вроде шотландского Мюнхгаузена, — с извиняющимся видом сказал Несс.

— Но только не на этот раз, — возразил я. — Я сам слышал плач. Или скорее рыдания. Это произошло вскоре после того как вы ушли, оставив меня с Ангусом стеречь тело Шарпантье. Я сообщил об этом инспектору Россу, но потом произошло столько событий, что я совсем забыл рассказать вам об этом.

Уиллинг стоял, опершись рукой о каминную плиту, и с высоты своего роста глядел на нас, сидящих вокруг огня.

— Кажется, я слышал фольклорные сказания о детях, которые бесследно пропадали, и их бестелесные голоса многие слышали потом. Они раздавались во всех направлениях в пустынном пространстве.

Маргарет Торкхилл, сунув ноги в ажурные сандалии-плетенки, протянула их поближе к огню.

— Замечательное дополнение к репертуару зловещих историй, с которыми постоянно приходится сталкиваться, когда возникает необходимость арендовать замок. Папа, дорогой, я уверена, если бы ты сообщил Стоктонам, что Инвентор посещает Невидимый ребенок, постоянно рыдающий на болоте, то они не проявили бы такой поспешности, и сейчас мы с вами наслаждались бы уютом в доме в Крэддохе!

— Маргарет, дорогая, это не тема для шуток, — с самым серьезным видом сказал Несс. — Джонни Стоктон до сих пор не появился. Может быть, его уже нет в живых.

— Нет в живых? — испугалась она. Видимо, такая идея ей в голову не приходила.

— Шарпантье умер. Он был членом семьи Стоктонов. Что-то есть — что-то должно быть в этой ситуации, о которой нам ничего не известно. Вначале «дело Стоктонов» мне казалось детской шалостью, проказой, тем, что сегодня мы определяем как детская преступность. Но теперь мы столкнулись с самым тяжким преступлением — убийством. У меня нет жалости к преступнику, который втягивает ребенка в свои преступные замыслы. Вот что делает это преступление еще более зловещим, чудовищным. Несомненно, несчастный Джонни каким-то образом был вовлечен в это преступление. Сегодня утром и он, и Шарпантье исчезли в одно время в одном месте, — вряд ли это простое совпадение!

— Бедняга Джонки… — печально произнесла Маргарет, по-видимому, осознавая свою вину. — Я его не любила, но в конце концов ведь он еще ребенок.

— Вы его не любили? — эхом откликнулся Уиллинг. — Не могу ли осведомиться, почему?

— Не знаю, — ее обтянутые желтым шелком плечи вздрогнули. — Он не был похож на тех маленьких мальчиков, которых я знала. Он всегда был суровым, холодным, таинственным. Я всегда считала его зрелым не по годам.

— А мне, напротив, он показался куда большим ребенком, чем Рэбби Грэм, который всего на год старше! — резко возразил я.

— На самом деле? — ее темные ресницы поползли вверх, открывая блестевшие глаза. — Мне кажется, все это объясняется тем, что вы — психиатр. А эти врачи все дурные свойства в человеческой природе относят к «незрелости», а все хорошие — к «зрелости». Мне кажется, вы поступаете так, чтобы устыдить плохих людей, заставить их сделаться хорошими, ведь никто не хочет, чтобы его называли «незрелым». Но истина не в этом, и вы это прекрасно знаете. Напротив, все дурное в мире совершают только взрослые. Даже если дети захотят быть порочными, у них просто для этого не хватит сил или свободы действий, не говоря уже о благоприятной возможности. Все это есть у взрослых. Поэтому я не считаю Рэбби «зрелым», а Джонни «незрелым». Я думаю, что Рэбби — милый мальчик, а Джонни — гадкий, и они останутся таковыми в любом возрасте.

— Но даже совсем маленькие дети становятся гадкими, если у них развился какой-то стресс под воздействием страха или преследований, — напомнил Несс.

— Вы так думаете? — спросила Маргарет, вскинув широкие черные брови, придававшие ее лицу особое выражение. — Но я знала таких детей, у которых ничего такого не было.

— Думаю, что слово гадкий здесь слишком сильное, — вставил Уиллинг. — Может, у вас для его употребления есть достаточно веские основания?

— Хорошо, я беру назад слово гадкий и просто скажу, что я не люблю его, — отозвалась Маргарет Торкхилл. — Не знаю, почему, доктор. Может быть, на самом деле существует такая вещь, как ненависть с первого взгляда.

Мне очень хотелось знать в этот момент, назвал ли бы мой старый профессор по современной психологии такую идею, как ненависть с первого взгляда, ненаучной. Немного подумав, я сказал:

— Но сам Рэбби говорил мне, что в случае с Джонни виновата «фей», то есть божество. Каково точное значение этого слова?

— Всегда трудно объяснить смысл слова с помощью других слов, — ответил Несс. — Прежде всего, потому, что если можно было бы с помощью других слов объяснить то же понятие, то таких слов не было бы вовсе. Даже в горной Шотландии люди дадут вам различные интерпретации. Мне кажется, оно означает вызываемую этим божеством безумную немотивированную веселость, внешнее выражение такого внутреннего чувства, которое весьма далеко от радости, — это чувство неизбежной обреченности, к которому увлекают свою жертву против его воли, либо злая судьба, либо какие-то другие непроницаемые силы. В представлении шотландца веселая возбужденность предшествует трагедии, и это столь же неизбежно, как гордыня предшествует падению. Может быть, это происходит потому, что у нас яркое солнце — это всегда признак близкого дождя. Само собой разумеется, веселость может быть зловещей, болезненной, человек начинает смеяться только для того, чтобы не заплакать.

— Не только болезненной, но и патологической, — добавил Уиллинг. — Принудительная, неестественная веселость — эйфория — это симптом какой-нибудь болезни, она сама по себе является отравой для организма.

— Но ведь Джонни не отличается веселостью, — возразил я. — Его скорее можно назвать угрюмым.

— Тогда в этом случае Рэбби Грэм, вероятно, подразумевал, что он обречен, что его гонит навстречу злой судьбе какая-то неведомая сила, и в результате складывается ситуация, которая оказывается сильнее, могущественнее его воли. Это, конечно, не очень приятная идея…

— Нет, — сказал необычайно тихо Уиллинг, — но очень понятная.

Мы покинули замок через главную дверь, выходящую на север. Поднявшийся ветер разогнал тучи. Когда мы, стоя на крыльце, прощались с Нессом, над лесистым холмом вдруг вспыхнуло беловатое свечение и рассыпалось, словно дощечки у веера. Оно морщилось, качалось, пульсировало, как будто было наполнено своей таинственной жизнью.

— Что это, прожектора? — удивился я.

— Скорее северные зарницы, — ответил Уиллинг.

— Совершенно точно, — подтвердил Несс. — Только мы здесь их называем Веселыми танцорами.