Замок из стекла - Джаннетт Уоллс

Мама объявила, что в последнее время она пребывала в депрессии потому, что не делала гимнастику. «Я начну заниматься аэробикой, – сказала она. – Главное – это хорошая циркуляция крови в организме. Это изменит мое отношение к жизни». Она наклонилась и дотронулась до пальцев на ногах.

Разогнувшись, мама заявила, что уже начинает чувствовать себя лучше, и снова наклонилась для того, чтобы прикоснуться к пальцам ног. Сидя за письменным столом и сложив руки на груди, я внимательно за ней наблюдала. Я знала, что проблема не в плохой циркуляции крови. Нас не спасет аэробика, нам надо было принимать серьезные меры. Мне уже исполнилось двенадцать лет, и я провела тщательное исследование в городской библиотеке о том, как живут другие семьи на нашей улице. Я придумала план и ждала удобного случая, чтобы поведать его маме. Казалось, что момент созрел.

«Мам, мы больше не можем жить так, как сейчас живем», – сказала я.

«Наша жизнь не такая уж и плохая», – ответила мама. Она сгибалась, доставала кончики пальцев ног, разгибалась и поднимала руки вверх.

«Неплохая? Мы три дня подряд едим один попкорн, – сказала я. – Давай чуть реалистичней взглянем на сложившуюся ситуацию».

«В тебе очень много негатива, – ответила мама. – Ты напоминаешь мне мою собственную мать, которая постоянно критиковала».

«Это не негатив, это реализм».

«В сложившейся ситуации я делаю все, что могу, – сказала мама. – Почему ты не хочешь увидеть вину отца? Он, между прочим, далеко не ангел».

«Я знаю, – ответила я и потрогала пальцами край стола. Папа клал сюда зажженные сигареты, и весь край стола был словно фигурно обожжен. – Мама, тебе надо расстаться с папой».

Она перестала делать свои упражнения. «Я не верю своим ушам, – сказала она. – Я не представляю, как ты можешь идти против папы. Ты самый лояльно настроенный по отношению к нему человек». Действительно, я всегда до последнего защищала папу, верила в его сказки и объяснения и считала выполнимыми его планы на будущее. «Он же тебя так любит, – говорила мама. – Как ты можешь про него так говорить?»

«Я его ни в чем не виню, – сказала я. И я действительно его ни в чем не винила. Однако папа упорно пытался себя убить, и я начала опасаться, что он может свести в могилу и нас. – Нам надо с ним расставаться».

«Как я могу бросить твоего отца?» – вскричала мама.

Я сказала маме, что если она уйдет от отца, то сможет получать государственное пособие, получение которого в нынешней ситуации невозможно, потому что она замужем за здоровым и работоспособным мужчиной. Многие семьи детей, с которыми я ходила в школу, и половина жителей на нашей Литтл Хобарт Стрит жили на пособие, и их жизнь была не такой ужасной. Я знала, что мама принципиально против получения пособия, но, если вдуматься, нет ничего зазорного в том, что государство выдает деньги на жизнь, дает средства на одежду, покупает в дом уголь и платит за школьные обеды.

Мама сказала, что не хочет меня слушать. Жизнь на пособие, говорила она, нанесет детям неизгладимую психологическую травму. «Можно иногда и поголодать, – говорила она. – Потом поел, и все в порядке». Можно немного померзнуть, но рано или поздно согреешься. Но как только начинаешь жить на пособие, твоя жизнь кардинально меняется. Даже если потом соскочить с пособия, стигмата остается на всю жизнь. Человек меняется на всю оставшуюся жизнь.

«Хорошо, – ответила я, – если не хочешь жить на пособие, найди работу». В местном школьном округе был недостаток учителей, как и в Бэттл Маунтин. Мама может легко получить такую работу, после чего все мы можем снять нормальную квартиру.

«Ох, как мне не нравится это», – сказала мама.

«Думаешь, будет хуже, чем сейчас?» Мама задумалась. Потом посмотрела мне в глаза и улыбнулась: «Я не могу бросить твоего отца. Это противоречит католической вере». Она вздохнула и продолжила: «И потом ты сама меня прекрасно знаешь. Я слишком люблю приключения».

Мама так и не рассказала папе о нашем с ней разговоре. В то лето он по-прежнему думал, что я остаюсь его самым верным союзником. Учитывая, что никто больше не претендовал на такое отношение, наверное, можно было утверждать, что это было правдой.

Однажды июньским днем мы, свесив ноги, сидели с папой на веранде и смотрели на дома внизу. Лето выдалось таким жарким, что я едва могла дышать. Казалось, что в Западной Виргинии жарче, чем в Финиксе и в Бэттл Маунтин, где температура поднималась выше тридцати градусов. Папа сказал, что термометр показывает двадцать семь градусов, и я заметила, что термометр наверняка сломался. Папа сказал, что с термометром все в порядке. Просто мы привыкли к сухой жаре, а здесь жара сочетается с влажностью.

Папа показал мне на аккуратные дома на Стюарт Стрит и объяснил, что там, в долине, где они расположены, температура должна быть еще больше. Мы же находились гораздо выше – в самом прохладном месте во всем городе. И он добавил, что весенний паводок показал, что наш дом очень удачно расположен. «Понимаешь, перед тем, как выбрать дом, я очень хорошо подумал, – сказал папа. – При покупке недвижимости надо учитывать всего три правила: расположение, расположение и еще раз расположение».

Папа рассмеялся. Он смеялся беззвучно, и плечи его тряслись. Чем больше он смеялся, тем смешнее ему казалась собственная шутка. Я тоже начала смеяться, и вскоре мы валялись на полу веранды и помирали от хохота. Мы смеялись до тех пор, пока на глазах не выступили слезы и бока не стали болеть.

В то время самым притягательным местом для всех детей был городской бассейн, расположенный около железнодорожных путей поблизости от бензозаправки Esso. Мы с Брайаном были там всего лишь раз. В бассейне мы повстречали Эрни Гоада с приятелями, они тут же начали орать, что мы живем в мусоре и обязательно заразим воду бассейна какой-нибудь страшной болезнью. Эрни не терпелось взять реванш за поражение, которое мы ему нанесли. Один из его приятелей произнес слово «эпидемия», и они поперлись жаловаться на нас родителям и охранникам бассейна, говоря им о том, что нас необходимо немедленно выгнать. Тогда мы с Брайаном решили уйти. Эрни встал у забора из металлической сетки и прокричал нам вслед: «Убирайтесь на свою помойку!» В его голосе слышалась радость победы: «Убирайтесь и не возвращайтесь!»

Прошла неделя, а жара не спадала. В центре города я столкнулась с Динитией, которая возвращалась из бассейна. Мокрые волосы Динитии были повязаны косынкой. «Ой, сестричка, вода в бассейне такая хороооошая! – сказала она, произнося слово «хорошая» так, словно в нем было двадцать букв «о». – А ты сама ходишь в бассейн?»

«Нас в него не пускают», – ответила я.

Несмотря на то, что я не объяснила причину, Динития кивнула в ответ и сказала: «Послушай, пойдем со мной в бассейн завтра утром».

Я прекрасно знала, что по утрам в бассейн ходят черные. Формально никакой официальной сегрегации не существовало, и все желающие могли посещать бассейн в любое время, но в реальности черные плавали в бассейне по утрам, когда за посещение не взимали плату, а белые – днем, когда посещение стоило пятьдесят центов. Это негласное правило не было нигде зафиксировано. Просто так было принято, и все тут.

Мне очень хотелось поплавать, но я опасалась того, что если приму предложение Динитии, то нарушу какое-нибудь социальное табу.

«А вдруг это кому-нибудь может не понравиться?» – спросила я.

«Потому что ты белая? – уточнила Динития. – Кому-нибудь из белых это действительно может показаться странным, но белых же там утром не будет».

На следующее утро мы встретились с Динитией около входа в бассейн. В руках у меня был купальник из секонд-хэнда, завернутый в застиранное серое полотенце. Белая сотрудница, сидящая в будочке на входе, покосилась на меня, но ничего не сказала. В женской раздевалке пахло синтетическим запахом хвои от моющего средства, а цементный пол и стены из шлакобетона были мокрыми. Из колонок звучал соул, и все женщины в раздевалке громко подпевали.

В раздевалках все белые женщины перед тем, как переодеть трусы, обматывали вокруг талии полотенце, а вот черные не стеснялись и ходили в чем мать родила. Некоторые из женщин были очень худыми с выступавшими ключицами и костлявыми бедрами, а у других были огромные попы, на которые можно было поставить стакан пива, и гигантские бюсты, которые вполне могли бы удержать лежащую на них пачку сигарет. Многие женщины пританцовывали, толкались бедрами или попами.

При моем появлении все замолчали и перестали танцевать. Одна из женщин подошла ко мне так близко, что мне казалось, она вот-вот дотронется до меня сосками. Динития громко объяснила, что я пришла с ней и я хорошая девушка. Женщины переглянулись, пожали плечами и оставили меня в покое.

Мне уже шел тринадцатый год. Я немного стеснялась своей наготы, поэтому сперва решила, что надену купальник, обмотавшись полотенцем, но потом набралась храбрости и сняла одежду, не прибегая к прикрытию полотенцем. Динития моментально заметила огромный шрам, оставшийся у меня на боку. Я объяснила, что после того, как обгорела в возрасте трех лет, мне делали трансплантацию кожи, и теперь я не могу носить бикини, а только цельный купальник. Динития потрогала шрам и сказала: «На самом деле выглядит не так уж ужасно».