Наш корреспондент - Александр Гончаров

— Закуривайте!

Папиросы были в то время вообще редкостью. Военторг снабжал курильщиков так называемым «филичевым» табаком, мнения о котором резко расходились. Одни утверждали, что его нужно нюхать, другие, наоборот, считали, что им следует пересыпать постели в целях борьбы с блохами. Во всяком случае курили его с отвращением. Редактору не пришлось повторять своего приглашения.

Все с наслаждением закурили. По комнате поплыл ароматный дымок.

—. Ну, а теперь присмотритесь к коробке, — сказал редактор.

Коробка была обычной: надпись «Наша марка», изображение большой сургучной печати. А поверх всего этого бледно-голубой краской были напечатаны крупные цифры: «1943».

— Производство нынешнего года! — ахнул Тараненко. — Значит, ДГТФ уже работает?!

— Работает, — взволнованно подтвердил редактор. — А ведь вы знаете из газет и писем, что фашисты разрушили ее до основания. Все цехи взорваны и сожжены. На месте фабрики — груда пепла. И вот — уже работает, уже возродилась…

— Как феникс из пепла! — воскликнул кто-то.

Редактор поморщился.

— Эта мифология для нас становится мелковатой, — сказал он. — Подумаешь, возродилась из пепла птичка, хотя бы и крупных размеров. Вот когда возрождается такая фабрика, как ДГТФ, или такой завод, как «Сельмаш», на котором двадцать тысяч человек работало, — это событие, которое волнует. Об этой папиросной коробке обязательно надо рассказать нашим читателям. Ну, а теперь возьмите себе еще по папиросе и идите работать!

— Я полагаю, — добавил редактор, когда все уже направились к дверям, — можно не говорить о том, что работать мы обязаны теперь еще напряженнее.

Этого редактор действительно мог не говорить. Коллектив и без того старался. На редакционных Фанерках, где распределялась скудная газетная площадь, начальники отделов ожесточенно боролись за место.

Горбачев при этом любил полистать комплект и с неумолимой логикой доказать, что партийный отдел за последнюю неделю зажимали, а следовательно… Тараненко много говорить не любил, считая, что материалы его отдела сами за себя постоят. Что сейчас самое главное? Наступление. Какой отдел освещает боевые действия на фронте? Фронтовой. Так о чем же говорить?

Но тут взвивался пылкий Сеня Лимарев и, сверкая глазами, доказывал всю важность информации, а также агитации фактами.

Слушая эти речи, Станицын только вздыхал и время — от времени напоминал: «А газета все-таки не резиновая». Редактор курил, терпеливо давая высказаться начальникам отделов, потом делил газетную площадь по-своему, проявляя при этом мудрость Соломона.

Гонорара в армейской газете не платили. Передовые, которые писались в отделах, шли без подписи. Стало быть, ни денег, ни славы начальникам «отвоеванная» газетная площадь не приносила. Тем не менее «воевали» за нее очень упорно. И когда кто-либо из начальников отделов выходил с планерки с удовлетворенным видом, это скорее всего означало, что он нахватал столько работы, что не будет всю неделю покоя ни ему самому, ни инструкторам. Наградой служило сознание, что ты сделал для фронта все, что мог, да скупая похвала редактора.

С гор подули влажные, еще пахнущие морем ветры. На кубанскую равнину, изрытую окопами, исклеванную снарядами и бомбами, опаленную огнем, пролился теплый дождь. Наступила весна. Вскоре дороги подсохли. Холмы и равнины переоделись в защитное. С непостижимой быстротой зацвели сады. Казалось, еще вчера голая яблоня старчески качалась под ветром, растопырив кривые унылые ветви, усыпанные склеротическими утолщениями почек. А сегодня она уже весело кудрявилась бело-розовым цветом, благоухающая, юная, зацелованная пчелами.

Весна изо всех сил старалась скрыть разрушения, причиненные войной. Высокие травы поднимались над развалинами, закрывали черные пятна воронок. Глядя на молодые ростки, упрямо пробивающиеся сквозь выжженную снарядами землю, даже далекие от философии люди приходили к глубоко философскому выводу: жизнь нельзя ни уничтожить, ни победить!

Редакция еще раз переехала на новое место. Остановились в большой станице, заросшей садами. Тараненко и Серегин поселились в хатке с большим садом, по соседству с пустующим зданием школы.

Однажды, возвратясь из редакции после дежурства, Серегин расстелил под яблоней плащ-палатку и лег. Теплота весеннего утра, монотонный гул пчел и густой, хмельной воздух, настоенный на смолистых почках и яблоневом цвету, быстро сморили усталого корреспондента. Он уснул молодым, крепким сном, проснулся только к полудню и первое, что увидел, — знакомый уже вездеход возле школы. Девушки в солдатском обмундировании опять сгружали с него узлы, носилки, никелированные коробки, от которых на серую кирпичную стену прыгали солнечные зайчики.

Серегин с любопытством поискал глазами начальствующее лицо. Нашлось и оно, с той разницей, что «танки», мешковатую шинель и шапку-ушанку на Ольге Николаевне сменили теперь аккуратные брезентовые сапожки, темно-синяя юбка и летняя гимнастерка, перехваченная в талии поясом. Изменения произошли не только в одежде. Насколько Серегин мог заметить на расстоянии, Ольга Николаевна была чрезвычайно оживлена. «Знает Виктор или не знает?» — подумал Серегин.

Он отнес плащ-палатку в хату и пошел в редакцию. На широких пригретых солнцем улицах было пусто и тихо. Зато вверху, в слепящей голубизне весеннего неба, уже несколько дней стоял комариный звон. Время от времени однотонность этого звона нарушалась: высокая нота вдруг срывалась вниз и, достигнув басового регистра, снова начинала подниматься с захватывающим душу воем. Изредка раздавался сухой треск, будто в небесных сферах раздирали коленкоровое полотнище. Как ни старались журналисты, разглядеть самолеты им не удалось: бои шли на больших высотах. Лишь иногда возникал вдруг дымный хвост, и самолет метеором падал где-то в степи.

Немцы бросили на Кубань огромную воздушную армию. Однако немецкие «ассы», как шутили теперь, оказались не на высоте. На высоте были советские летчики. Именно в эти дни стали известными имена Покрышкина, Глинки и других…

В просторной деревянной хате с крылечком, в которой помещалась редакция, было прохладно. Тараненко диктовал передовую. Фоторепортер Васин сидел за столом и сочинял текстовки к снимкам. Должно быть, у него что-то не ладилось, потому что, заглядывая в растерзанный блокнот, он бормотал:

— Слева направо: первый — Тарасов, второй — Нуралиев, третий — Перепечко… А откуда же четвертый? Мамочка родная, четвертого не должно быть!

Увидев Серегина, Тараненко прервал диктовку.

— Долго спишь, старик. В твоем возрасте уже надо страдать от бессонницы.

Серегин лукаво ухмыльнулся: по всем признакам, Тараненко еще не знал. Марья Евсеевна не упустила возможности поговорить.

— Что вы, Виктор Иванович! — воскликнула она. — Мише надо спать не меньше восьми часов в сутки. Нормальный сон в его возрасте имеет огромное значение!

Марья Евсеевна прекрасно знала, что Серегин не любит, когда напоминают о его молодости.

— Я знала одного профессора Розанова, — без остановки продолжала она. — Очень известный профессор. Представьте себе, он сделал открытие, что человеку сон вообще не нужен. И решил доказать это на собственном опыте. Представьте себе, находится он сутки в своей клинике — и не спит. Вторые сутки — не спит. Дежурные врачи, сестры, санитары в панике. Представляете, им хочется спать, а он ходит. На четвертые сутки зашел он в свой кабинет. Стали к нему стучаться — не отвечает. Вошли, а он, представьте себе, сидя за столом, спит. Еле-еле на другой день проснулся. Вообще среди ученых так много оригиналов. Жена Розанова, Клавдия Тимофеевна, очень симпатичная женщина, бывало, рассказывает мне…

Очень интересно, — деликатно перебил ее Тараненко, — но остальное вы расскажете после работы. Ты, старик, садись, вычитывай эти материалы. Это на завтра. А мы на чем остановились? Ага! Продолжайте: «Как должен был поступить в этой обстановке командир роты? Согласно уставу, он…»

Кончив диктовать, Тараненко стал править передовую. Некоторое время в комнате стояла сосредоточенная тишина.

— Н-да, — нарушил ее Серегин, — и вот спал я и видел чудный сон.

— Что же ты видел? — рассеянно спросил Тараненко, укладывая выправленную передовую в папку. Марья Евсеевна с любопытством повела востреньким носом.

— Я тебе по дороге расскажу, — ответил Серегин и, заметив на лице машинистки разочарование, невинно добавил — А то мы будем мешать Марье Евсеевне.

На улице Серегин, которого так и распирало желание поскорей обрадовать Тараненко приятной вестью, снова сказал:

— Очень интересный сон мне приснился. А пробуждение было еще интересней, — он сделал загадочное лицо.

Тараненко внимательно посмотрел на Серегина.