Шалом - Артур Клинов

Весь день оставшиеся вещи в катакомбы перетаскивал. Получилась неплохая берлога. Буду в ней ночевать, когда совсем холодно станет. Только надо незаметно сюда по ночам пробираться. Днем меня мигом вычислят, по следу пойдут и на это логово наткнутся.

Только что Витек пришел. Принес «Крыжачка» две бутылки. Ох, не люблю я этот глицерин. Но придется выпить за окончание сезона. Пойду стол накрывать – лук и хлеб нарезать…

31 октября. Суббота. Ноль. Пуск!

…

На этом месте записки Андрэ неожиданно обрываются. Но не потому, что тем вечером он опять крепко выпил. Хотя известно – одной бутылки на двоих может быть и достаточно, но вот двух на двоих точно никогда не хватит. Поэтому, выпив их, они с Витьком отправились в ночник за добавкой. Но так как в Могилеве после девяти наступал комендантский час на крепленые напитки, то догоняться пришлось лишь пивом. Тут и скрывался коварный подвох. Ведь каждый пьяница-профи знает – нельзя полтора литра глицерина заливать сверху большим количеством пива. Может образоваться нитроглицерин, вещество крайне взрывоопасное, и последствия будут ужасны. И даже если вы сможете избежать злоключений, то утром наверняка вас ожидает тяжелейший бодун.

Но не только в этом состояла причина отсутствия записи в дневнике. Просто первым вечером промозглого ноября в тех местах, где можно было их написать, Андрэ не появился. Он не пришел ночевать ни в бомбоубежище, ни в шкафы под мостом, ни в тайный схрон в катакомбах. Не видели его ни на одной из квартир могилевских знакомых.

Просто в этот осенний день он отправился в полет. Тот полет, которого вроде бы ждешь, а наступает он все одно неожиданно. К которому в мыслях будто готов, но, когда появляются белые ангелы, ты кричишь им: «Оставьте! Оставьте меня в покое! Не хочу! Не желаю я с вами лететь!» Но ангелов больше не интересуют ваши желания. Они берут вас под белые крылья с собой, с равнодушием сообщая, что это тело вам уже не принадлежит.

Возможно, если бы в этот вечер они с Витьком столько не пили ничего б не случилось, но разговор был серьезный – они решали извечный вопрос: что делать? И как дальше жить? Узнав про разговор со Шваброй, Витек пришел в странное возбуждение. Он заявил, что выбора нет, Шелом однозначно надо снимать, иначе за убийство фашиста светит тюрьма, а в тюрьме все равно его снимут. Укрыться где-то в России Андрэ тоже не сможет, везде его узнают по прусскому шпилю. Единственный вариант – подарить Шелом другу.

Весь вечер и ночь Витек умолял передать ему этот проект. Он уже видел себя триумфатором, покорителем Москвы, марширующим в золотом прусском Шеломе по Красной площади. Клялся, что будет носить его не снимая всю жизнь, предлагал безумные деньги, которые в будущем заработает неважно как, прося ли подаяние у интуристов около собора Василия Блаженного, либо заключив контракт с крестным отцом арт-мафии Ларри Гогосяном. Но Андрэ был непреклонен. Под утро они даже подрались, когда Витек, окончательно окосев и устав от бесполезных уговоров, попытался силой надеть проект на себя. Бой был короткий. Точным ударом Андрэ поставил Витьку под глазом фингал, тот отлетел в дальний угол, а затем они заключили мир и выпили еще пива.

Когда в полдень они проснулись в бомбоубежище на куче тряпья, то, что творилось в их разорванных котелках, даже трудно было назвать похмельем. Под Шеломом будто находилась двухпудовая чугунная гиря, которую Андрэ даже не смог сдвинуть с матраса. Гиря скрутила виски, сдавила артерии, сплющила львов, так что Святополк с Валенродом безжизненно лежали на ней, как два дохлых кота на дороге, по которой проехал многотонный каток. Вокруг все кружилось, глаза выскакивали из орбит, а чтобы удержать гирю в вертикальной позиции, требовалось какое-то нечеловеческое усилие воли. Андрэ сразу понял, что это тот день, когда дожидаться захода солнца не только бессмысленного даже опасно.

Состояние Витька было похожим, но в отличие от хозяина мастерской его организм не был так изнурен голодовками, поэтому именно он отправился к ближайшему магазину за флаконом так необходимого им сейчас лекарства.

Если б Андрэ все же прислушался в тот день к голосу Федора Михайловича, который явился тотчас, как только Витек ушел в гастроном, то, может, его миновал бы полет ласточки над кукушкиным гнездом. Но он не прислушался. Наоборот, начал спорить. Заявил, что в самой идее – через страдания к совершенству – есть нечто порочное! Ведь если страдания от Бога, а совершенство от беса, то куда ж тогда катится мир, если не к черту!

Когда Витек вернулся с микстурой, Андрэ, первым делом накинувшись на пиво, со словами, что нет у него более авторитетов и никакой Федор Михайлович не вправе указывать, в какое время начинать ему пить, опрокинул в отверстие для рта на чугунной гире сразу целую бутылку. Потом, разлив по стаканам «Крыжачок», они взяли на грудь грамм по двести.

Как обычно, после такой терапии бодрость и ощущение радости жизни ненадолго вернулись. Андрэ повеселел, чугун в голове растопился до состоянья эфира, до той его фракции, когда все твое существо вдруг ощущает необычную легкость, почти эйфорию, когда мир опять становится дружелюбным, ласковым, милым. Львы на Шеломе тоже ожили. Их плоские оболочки наполнились гелием, и, невесомые, как воздушные шарики, сцепившись лапками, они принялись отплясывать над головой Андрэ «Крыжачок».

Однако это состояние души тем и опасно, что толкает к поступкам, которые, быть может, в этот день не стоило делать. Наверно, следовало выпить еще грамм по сто и отправиться спать. Но оживший Андрэ вдруг решил, что непременно надо доставить под мост три оставшихся бюста. А если сделать три рейса троллейбусом, то к вечеру он как раз успеет. Витек, раздосадованный неудачей переговоров, тоже куда-то спешил, поэтому, выпив еще пивка, они добили остатки «Крыжачка» и Андрэ, прихватив бюст косоглазого мужика, отправился на остановку.

Подоспевший вскоре троллейбус повез его в центр. Ехать было недалеко – несколько остановок, и возможно, если б он вышел из бомбоубежища десятью минутами позже, адские рогатые жернова проехали б мимо. Однако он сел именно в этот троллейбус и направился в руки злой Мойры, поджидавшей его через две остановки.

То, что это засада, он понял не сразу. Троллейбус остановился, и в распахнувшиеся двери сразу с трех сторон вошли контролеры. Это немного огорчило Андрэ. Билета у него, естественно, не было, поэтому он с раздраженьем подумал, что придется выйти и подождать следующий троллейбус.

Обнимая голову глиняного уродца, он стоял на задней площадке, когда контролерша – тетка с громоздким шиньоном, протолкавшись к нему, строго спросила:

– Ваш билет?

К этому моменту пары эфира в его голове еще не успели вновь превратиться в чугун. Настроение было лирическое, ругаться ни с кем не хотелось, поэтому, весело глядя контролерше в глаза, он ответил:

– Мадам! У меня нет билетика! И штраф нечем платить!

Мадам сразу тоже повеселела и крикнула кому-то у другой двери:

– Зина! Тут заяц нейки с копьем в голове! И штраф платить не хочет!

– Вывадзи на улицу! Хай Макарыч разбираецца! – рявкнула из дальнего конца салона Зина.

– Подождите, мадам! Вы меня с кем-то спутали! Во-первых, я не заяц, а лев! Во-вторых, за что же сразу Макарыч? Нельзя зайцев расстреливать! – Андрэ вдруг, почувствовав неладное, немного занервничал.

– Я вам не мадам! И вы мне не лев! Заяц, выходите! Фу, як перагаром нясе! – Баба с волосатой башней замахала перед носом руками.

Андрэ глянул за двери – на остановке стоял здоровенный Макарыч с малым макарычем в кобуре и поджидал троллейбусных зайцев.

– Давайте, давайте! Выходите! Не заставляйте вас за уши вытягивать! У вас и так вон одно ухо осталось! – весело добавила мадам.

Андрэ понял, что препирательства бессмысленны, и с недобрым предчувствием направился к выходу.

– Вот этот! Говорит, что он лев, и штраф платить не хочет! – крикнула из-за спины мадам милиционеру на улице.

– Не хочет? Заставим! Гражданин, пройдите в автобус! – рявкнул Макарыч, и тут Андрэ заметил, что рядом с остановкой стоял маленький «пазик», в который отправляли всех длинноухих без проездных аусвайсов.

– Разберемся, какой вы лев! – Макарыч взял его под руку и сопроводил до двери автобуса.

В «пазике» сидело несколько перепуганных зайцев и мент в форме капитана, который составлял за столом протокол. Опустившись на коричневое дерматиновое сиденье, Андрэ принялся дожидаться своей очереди.

Как назло, эфир в голове к тому времени снова стал обращаться в нитроглицерин, и Андрэ вдруг с ужасом заметил, что его тело, движения, речь начали фрагментироваться, разваливаться на осколки. Эйфория сменилась состоянием отупенья. Сознанье воспринимало реальность не связанными друг с другом лоскутами. Между ними образовались пустоты, тянувшие его в какую-то странную каламуть. В голове все плыло, мешалось – статуи, шкафы под мостом, аусвайс, троллейбус, баба с шиньоном, день за окном, мент, составляющий протокол.