Привет из прошлого - Яна Лари
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Дела подождут, милая. В кои-то веки мне выпала возможность познакомиться с... эм-м... с дорогим тебе человеком. Вот. Не могу же я его профукать из-за каких-то там дел. Мне Кира много хорошего о вас рассказывала, да всё познакомить стеснялась – вдохновенно врёт Митя, разуваясь в прихожей. Я от возмущения едва не спотыкаюсь. Каков сказочник! Он же делает вид, что не замечает моего хмурого взгляда и добавляет, не переставая цвести фальшивой улыбкой: – Она у вас такая скромница.
– Что есть, то есть. Кирочка ангел во плоти, а не девушка, – согласно кивает Дарья Семёновна, оглядываясь в поисках своего любимца. Шанс как обычно вышел нас встречать, но едва завидев Митю, трусливо засеменил в сторону хозяйской спальни, защитник называется. – Шанс! Вот негодник! Я чайник пойду, поставлю, а вы раздевайтесь пока и на кухню проходите.
– Пальто снимай, чего зависла? – шипит мне на ухо этот отмороженный, едва Дарья Семеновна исчезла из нашего поля зрения. – Или понравилось, хочешь ещё немного пошалить? Только шепни, мышка, я мигом что-нибудь придумаю.
– Обязательно шепну, только участковому.
– А ты меня всё больше заводишь, – с нездоровой горячностью Митя запускает руку мне в волосы, распространяя по всему телу волну невольной гадливости, и я в панике наступаю ему на ногу, основательно вжимая в неё каблук. С ним точно что-то не так, потому что, дёрнувшись, он не злится, не рычит, а только распаляется пуще прежнего, оттесняя меня к стене. – Как считаешь, она позволит мне остаться на ночь?
– Ишь прыткий какой, – Дарья Семёновна, выходя к нам, очевидно, хорошо расслышала его последние слова и они ей не особо нравятся. Она, как и все представители своего поколения, глубоко осуждает распущенность современной молодёжи и моё скромное поведение ей как бальзам на сердце, а тут такое. Я с ужасом замечаю в зеркале свои горящие уши, Митя, паразит, опозорил то как! И стыдно главное, будто я действительно дала ему повод для вольностей.
– Даже не мечтайте, молодой человек. Мужчина, который настроен серьёзно и до свадьбы подождёт.
"Так, то мужчина, а этот – шакал трусливый", поправляю её про себя, попутно разуваясь, и злорадно усмехаюсь недовольству гостя.
– Это мы ещё посмотрим, – шепчет он мне одними губами, а ей, галантно пропуская вперёд, отвечает: – Меня кстати Митя зовут. И вы не подумайте, я готов ждать сколько угодно. Просто чувство юмора у меня хромое такое. Каждый раз зарекаюсь шутить и всё равно, как ляпну что-то, прям стыд берёт.
Он её что, за дурочку держит? Кретин.
Мы проходим на кухню, где за наспех накрытым столом дымятся четыре чашки чая, при виде которых парень начинает озираться и заметно нервничать. Ну конечно, он же не знает, кто конкретно здесь проживает. Жаль, у нас нет квартиранта боксёра или, хотя бы Шанс не питбуль, была бы Мите и свадьба, и ночёвка, и зад в пёстрые лоскутки.
Традиционно вечерние чаепития у нас с Дарьей Семёновной проходят непринуждённо, за шутливыми разговорами, или под душевную музыку, льющуюся из старенького граммофона. Но не в этот раз. В компании Мити даже любимый чай с насыщенным бархатным вкусом кажется вязким и неприятно горчит, оседая во рту послевкусием желчи. И молчание глушит, давящее как на поминках. Его можно бы и разбавить какой-нибудь пластинкой из внушительной хозяйской коллекции, если бы не сегодняшняя дата. Будет бестактно так грубо пренебречь скорбью пожилой женщины. Меня и так всё устраивает, кроме присутствия Мити, а вот сам парень сидит как на иголках, всё на чашку нетронутую поглядывает. Его проблемы. Может, поймёт, что от здесь лишний да и отправится, наконец, восвояси.
– Вы ещё кого-то ждёте? – настороженно косит он взгляд в мою сторону. Не выдержал, спросил. Я, молча, отворачиваюсь. Боится за шкуру свою. Пусть. А то силён на слабых напирать, скотина.
Но, не по обыкновению задумчивую Дарью Семёновну, как прорывает. Воспалённые от ветра и слёз глаза полыхают душевной мукой. Видимо от поездки на кладбище никак отойти не может.
– Потому-то гости в моём доме явление не частое. Кто видит, сразу спешит покрутить у виска, а мне так легче. Каждый вечер Ваську своему чаёк наливаю, любил он его. И меня любил. Сильно. Не так как вы, молодёжь, всё к постели сводите, – тут она в сторону Мититаксмотрит, что тот, стукнувшись зубами о край чашки, едва не проливает на себя кипяток, "Ловкий, гад", огорчённо отмечаю я. А она, хмыкнув, дрожащим голосом продолжает: – Кому-то, чтобы почувствовать любовь, нужны поступки, клятвы, откровения, а нам было достаточно знать, что один из нас дышит. Грех такое говорить, но, будь моя воля, жуликов этих, кидал, аферистов, всех без разбору на дачу согнала бы, бензином облила бы, да своими руками подожгла. Васька возвышенным человеком был, ранимым, а твари эти алчные имя его честное опорочили, в грязь втоптали по самую макушку. Студентке молоденькой голову заморочили, та и повелась на наживу, "Плати, – говорит. – Или пожалуюсь, что к связи интимной принуждал", да так лихо всё подстроила, комар носа не подточит. А Васька честным был, справедливым, думал, раз правду говорит, то ему и поверят. Как же! Там и свидетели нашлись, из той же шайки шакалов малолетних, и ректор шумихи побоялся, уволил его, даже глазом не моргнул, лишь бы дело замять. Вот мой Васёк и не выдержал позора, встал на рассвете, букет цветов полевых и кило "Кара-Кума" на столе оставил и ушёл... навсегда.
Плечи Дарьи Семёновны сотрясают рыдания, а я сижу, оглушённая, не в силах к ней прикоснуться. И, кажется, дела мои тёмные сейчас на пальцах проступят, чернилами вязкими запястья оплетут и дальше вверх потянутся, пропитывая по самые локти. Как быть после такого откровения?! Она ведь считает меня белой и пушистой! Мы никогда не касались темы моего бродяжничества, любые разговоры о минувшем здесь под запретом. По искреннему убеждению Дарьи Семёновны, мы все заложники прошлого. Разочарования, страхи, провалы и боль – всё это воздвигает в нас невидимые стены, мешая раскрыться для перемен, и её одиночество яркий тому пример. Она в своё время не смогла выбраться из этого временного капкана, не захотела отпускать свою любовь, став
