Третий брак - Костас Тахцис

панели, вот здесь тебе триумфа не выйдет, не получится! Я не позволю тебе уничтожить меня, как ты уничтожила нашего отца. Я буду жить и благоденствовать, чтоб ты лопнула!..” И несется в свою комнату, и хлопает дверью прямо мне в морду. “Жить и благоденствовать! – кричу я ей. – Да глаз вон тому, кто этого не хочет. Ты еще, пожалуй, станешь госпожой дантист! Ха-ха-ха!” – “Мама! – прошипела Поликсена, – успокойтесь уже наконец! Вам что, мало, еще одной драки хотите?” – “А ты оставь меня, я тебя прошу, – говорю я ей, – я взволнованна и хочу разговаривать. Когда ты расстроена, ты предпочитаешь запираться в своей комнате и голодать. А вот мне нравится есть и разговаривать, ты меня что, перевоспитывать сейчас будешь? Разве не лучше сказать то, что нам есть сказать, чтобы облегчить душу, вместо того чтобы держать все в себе?” – “Но разве вы не понимаете, что так вы еще хуже делаете?” – “Нет, не понимаю! – отвечаю я ей. – Нет ничего хуже молчания, когда ты ссоришься с теми, кого любишь. Если бы она была посторонней, я бы вообще с ней не разговаривала или, самое большее, и ей бы жопу показала, как хозяйке. Но она же моя дочь. Я не могу слушать, как она говорит все эти чудовищные вещи, и не отвечать ей. Или ты не слышала, как она сказала, будто бы это я погубила вашего отца?” – “Ты! – кричит эта из-за двери. – Ты – причина нашей погибели, всех нас! Ты погубила своего оборванца-сына, ты его подучивала не слушаться Фросо, и ты ее вынудила выгнать его на улицу. Но раз ты его так сильно любишь, через него тебя Господь и покарает! Сначала ты увидишь, как он сгниет в тюрьме, а потом испустишь дух!!!” – “По, по, по! – кричу я. – Господи, прости ее, она безумна и не ведает, что говорит, не слушай ее!” – “Я знаю, что говорю, и очень даже хорошо! – кричит она мне. – Спроси хоть свою дочь, увидишь, что и она тебе то же самое скажет. Не думай, что, раз она вежливая и молчит, она с тобой согласна. Спроси ее!” – “Так это я виновата в том, что ваш отец бросил меня?” – спрашиваю я Поликсену. Поликсена промолчала. “Ты! – снова визжит Елена. – Ты, твоя ревность и твои истерики, как будто бы он был единственным мужчиной в мире, у которого были любовницы! Может, и у тебя какой любовничек завелся? Уж мы-то знаем! Все Салоники знают!” – “У меня были любовники? У меня? Да назови хоть одного!” – “Папатанасиу!” – “Какой еще Папатанасиу?” – “Да адвокат, теперь ты делаешь вид, что не понимаешь?” – “Папатанасиу был моим любовником? Да это совсем другое”. – “Тогда почему же он бесплатно взялся за дело?” – “Потому что ненавидел твоего отца из-за политических разногласий, как ты и сама прекрасно знаешь, и хотел ему отомстить, и я ему просто вовремя подвернулась. Но даже если и предположить, что Папатанасиу был моим любовником, – продолжаю я, – я с ним начала водиться из-за того, что твой отец меня бросил. Я была одинока, беззащитна, и даже если я и согрешила, так оставь Господу Богу меня судить. Ты можешь назвать мне хоть одного любовника, который у меня был в то время, когда я была с твоим отцом?” Она не отвечала. “В конце концов, – говорю я ей, – оставим это. Что толку ворошить прошлое? Не тронь дерьмо – не пахнет. Открой дверь, я тебя прошу, поговорим, как мать с дочерью, подумаем вместе, что теперь делать. Я клянусь, что не держу на тебя зла за то, что ты приволокла ко мне в дом жандармов. Что бы ты там ни говорила, но я тебя люблю, потому что я – твоя мать”. – “У меня нет матери! – кричит она из-под двери. – Никого у меня нет. Мой собственный брат вместо того, чтобы помочь, меня обкрадывает. Один только человек был на всем белом свете, он меня любил, и ты его убила!” – “Он тебя любил?! – говорю я ей. – Не смеши меня! Что же он тебя за этого пьяницу Хараламбоса выдал, если так любил? Или ты у меня теперь на шее сидишь не потому, что он выдал тебя за Хараламбоса?..” И тут вдруг дверь открывается, и в комнату врывается Елена, бешеная, как разъяренная тигрица. Бросается на меня, царапает ногтями, швыряет вверх тормашками на канапе и давай обхаживать кулаками. Поликсена была в туалете. Едва только услышала грохот, тут же выпрыгнула наружу. “Елена! – кричит той. – Ты что маму бьешь!” Попыталась отодрать от меня ее руки, но та и ей дала пинка и шипит: “А ну давай отсюда, иначе я и тебя выдеру. Я поклялась задать ей хорошенькую взбучку!” И возвращается к делу рук своих. Дети визжали, как будто сами получили горяченьких, но чем больше она это слышала, тем больше зверела. Я не оказывала ей ни малейшего сопротивления. “Давай, доченька, – говорила я ей, – давай, бей, дай-ка мне еще сюда, дитя мое, я еще и не того заслужила за то молоко, которым тебя вскормила…” – “За яд!” – визжит она. “Бей меня, дочь моя, не бойся, я не Елена и не пойду заявлять на тебя в полицию!” И слезы ручьем бежали по моему лицу; не от побоев, но от горькой тоски. Но Елену ничто не останавливало. Когда наконец у нее же самой устала рука, она бросилась в комнату и заперлась на ключ изнутри. Растрепанная, с разбитыми губами и отекшими глазами, я повалилась на пол и смотрела на Поликсену, словно и не видя ее. Как будто выпила сто ок[19] вина. И пошла бедная девочка в кухню, рыдая, и принесла холодной воды, и поставила мне компрессы. И как только пришла я в себя и ко мне вернулся голос, говорю ей: “Пошли отсюда! Раз мы не можем выгнать ее из нашего дома, уйдем сами”. И пошли мы потихонечку вниз по улице к Диагониос, ни слова мы друг другу не сказали. Сами того не зная, пришли мы к дому Софитцы. Едва она открыла дверь и увидела мое лицо, замерла как громом пораженная. “Что это значит? – еле выговорила она. – Что это с тобой? Да как же это?” – “Да ничего страшного, Софитца, – говорю ей, – просто упала и ударилась лицом о ручку двери. Свари-ка мне, дай Бог тебе долгих лет жизни, кофейку без сахара, я выпью и приду в себя”. Она это вранье, конечно, не съела, не была дурой, но ничего не сказала. Сварила нам кофе, достала померанцевое варенье, и мы посидели с полчасика, и она