Красный террор глазами очевидцев - Сергей Волков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
После обеда поспешно освободили Ч-ского и Р-аля. Затем мы вдруг узнали, что нашего Р-цкого Гадис посадил в одиночку, придравшись к тому, что он зря болтается по двору. Под вечер во дворе несколько раз появлялись знакомые нам «менялы». Приходил Абаш, изрядно выпивший. Навестил нас и Володька в своих красных штанах. Он также был пьян и кричал на арестованных во дворе. Нас рано загнали в камеры. Еврейский караул сменили турками. Все это являлось признаками весьма тревожными, но мы были настолько успокоены тем, что, с одной стороны, уже около трех недель не было ни одного расстрела, а с другой - утренним заверением члена социалистической инспекции, что не придавали всем этим печальным предзнаменованиям особого значения.
Еще засветло явился в наш коридор Гадис со своей обычной свитой: Володькой, Абашем и красноармейцем в барашковой шапке. Все были совершенно пьяны. Из двух соседних камер вызвали восемь человек. Среди них Крупенского101 и молодого Федоренко.
Проходя мимо нашей камеры, Крупенский тихо спросил Миронина:
- Что бы это значило? Куда нас ведут?
- Я думаю, что на допрос, - ответил Миронин. - Ведь еще рано. Вчера привели нескольких человек от следователя около 10 часов вечера.
- Нет, - тихо сказал Крупенский, - я чувствую, что иду умирать… К тому же вы видите, они все пьяны.
Я помню с поразительной точностью, как их вывели во двор и начали обыскивать. Крупенский, бледный, обросший бородой, медленно протер пенсне и, обернувши голову, посмотрел наверх, на окна своей камеры, к решеткам которой припали его соузники. Кто-то из часовых резко окрикнул его, приказав не оборачиваться. Молодой Федоренко молча ломал руки. Раздалась команда - и их повели к воротам.
Стану ли я описывать подробности этой кошмарной ночи? Она была ужаснее всех предыдущих, во время которых происходили казни. Ввиду недостаточности караула палачи пять раз являлись за новыми партиями. У нас забрали старичка Пиотровского. Его вызвали как раз в ту минуту, когда он, по обыкновению, творил усердную молитву в своем углу у окна. Из одиночки вывели Р-цкого. Он был уверен до последней минуты, что его освободят. Но бедного юношу казнили за то, что у него «длинный язык», и казнили те люди, которые, воспользовавшись его наивностью, сами послали его к жене Зусовича с целью извлечь деньги за освобождение ее мужа. Из разговора с некоторыми причастными к чрезвычайке лицами Миронин узнал, что Зусович действительно был жив в тот момент, когда к семье его посылали для переговоров Р-цкого. Когда же история эта раскрылась, Зусовича будто бы тайно расстреляли. Насколько правильна эта версия, я не берусь судить. Р-цкого же решили убить как опасного свидетеля.
В эту страшную ночь во время одного из посещений нашей камеры палачами произошел инцидент, который ярко рисует тот произвол и случайности, жертвой которых могла стать в чрезвычайке человеческая жизнь. Гадис, рассевшись в нашей камере со списком в руках, начал вызывать имевшиеся в нем фамилии. Легко можно себе представить, что переживал в эти несколько минут каждый из нас. Одна фамилия оказалась написанной очень неразборчиво.
- Лап… Лап… Лапин, - прочитал Гадис.
М. И.Лапин, казачий офицер, помещался в одном отделении со мной. Услыхав свою фамилию, он приподнялся и почему-то оглянулся на нашего комиссара Миронина.
Миронин нагнулся над листком и стал разбирать написанное.
- Здесь, товарищ Гадис, - дрогнувшим голосом заявил Миронин, - написано не Лапин, а, кажется, Лапуненко…
- Ну вам-то какое дело, Лапин или Лапуненко! Чего суете свой нос! - закричал на него палач в барашковой шапке.
- Дело в том, товарищ Гадис, - продолжал Миронин, - что Лапуненко, обвиняемый в налете, действительно имеется в верхней камере. А товарища Лапина еще даже следователь не допрашивал.
- Ага, - пробормотал Гадис. - Хорошо, пойдем искать Лапуненко.
Лапуненко действительно нашли в верхней камере. А Лапин был на следующий день освобожден. После того как палачи унесли вещи казненных, узники вздохнули свободнее, но до утра почти никто не спал. Я помню, как молодой художник Кислейко сел на нары и начал есть помидоры. Лежавший недалеко от меня Луневский возмутился.
- Как ты можешь в такие минуты есть! - воскликнул Луневский. - Ты совсем бесчувственный.
Кислейко расхохотался каким-то странным нервным смехом.
- Отчего же мне не съесть помидорку, последнюю, может быть, - ответил Кислейко.
- Что ты, Сережа, глупости говоришь! - сказал Луневский. - К чему бравировать?
- Дик, завтра меня расстреляют.
- Пустяки… За что? Этого не может быть.
- Ну, а если я собственными глазами видел свою фамилию в списке Гадиса, что ты на это скажешь?
- Тебе это показалось… Ведь видишь, размены уже кончились, а тебя не забрали.
- Бросим, Дик, говорить об этом. До завтра. Я хочу поспать… в последний раз.
Кислейко лег и отвернулся к стенке.
- Неужели нас с Сережей разменяют? - простонал Луневский. - Неужели? За что?
Засыпая, я вспомнил слова Ч-вского. Мне стало ясно, почему его так поспешно освободили в этот день.
Последние дни
На другой день утром Миронина вызвали из камеры для перевода в тюрьму. Ему объявили, что после обеда его увезут. Адъютант коменданта Е. сказал ему:
- Ваше счастье, что вас переводят… Раз переводят, значит, вы спасены.
- А остальные? - спросил Миронин.
Адъютант махнул рукой.
- Лучше не спрашивайте.
В это время Миронин заметил в окне своего знакомого следователя. Тот закивал ему головой и попросил подойти к окну канцелярии.
- Вас переводят в тюрьму, я слыхал, - сказал следователь. - Я рад за вас… Вы пережили тяжелую ночь, но это ничего в сравнении с тем, что будет сегодня.
- Как?.. - взволнованно спросил Миронин. - Аостальных двести человек, остающихся здесь, что ожидает?
- Они все - обреченные. Может быть, процентов 10 освободят… - медленно проговорил следователь.
Миронин начал называть фамилии лиц, сидевших в нашей камере.
- А Кислейко, а Колесников, а Луневский?
- Колесников и Кислейко приговорены…
- Но помилуйте, за что?
- Не спрашивайте меня об этом деле. Оно - настоящий кошмар!..
Миронин заволновался.
- Я отлично знаю всю подоплеку этого дела. В гибели Колесникова заинтересованы бандиты. Это их работа. Они имеют здесь своих агентов даже в президиумах… Неужели нельзя предотвратить гибель двух молодых людей, против которых нет решительно никаких улик? Это же чудовищно.
Следователь перебил его.
- Молчите! Здесь и у стен есть уши, - и добавил шепотом: - Если находите это нужным, предупредите их… Прощайте. Может быть, больше не увидимся…
Теперь пришла очередь Миронина утешать меня. Но он был сам не свой.
- Что делать, что делать… - ломал он руки. - Неужели все эти полные жизни люди, эти милые, ставшие мне такими близкими лица через несколько часов превратятся в изуродованные трупы?
Миронин снова подбежал к окну и начал спрашивать следователя про ожидающую меня участь. Отойдя от него, он с чувством пожал мои руки.
- Он говорит, что вам ничего не грозит. Насколько он знает, вы в списках смертников не значитесь! Пойдем наверх, предупредим несчастных.
Мы взбежали по лестнице и вошли в нашу камеру. Навстречу Миронину бросился Луневский.
- Скажите мне правду, дорогой друг наш, вы ведь долго говорили со следователем… Скажите, меня казнят?
- Нет, нет, - проговорил Миронин.
- А Сережу Кислейко?
Миронин хотел что-то ответить, но голос его оборвался, и он зарыдал.
- Сережа… бедный Сережа!
И Луневский затрясся в истерическом припадке. Кислейко стоял тут же. Он слышал весь этот разговор. Неподвижное спокойное лицо его не дрогнуло, только губы стали совершенно белыми. Он подошел к Луневскому.
- Дик, не будь бабой!.. Я бывший офицер и сумею умереть…
В это время во двор вступил грузинский караул. В камеру вошел адъютант и стал вызывать фамилии.
- Кислейко! - прочитал он.
Луневский застонал, вцепившись в руки друга.
- Дик, будь мужчиной… Вот портрет моей невесты… Я не хочу, чтобы он попал в руки этих мерзавцев… Возьми его и передай ей, когда будешь свободен.
Он протянул Луневскому маленькую медальонную фотографию - изображение молодой женщины.
- Прощай, Дик, навсегда, прощайте все!..
Кислейко оторвался от груди рыдавшего Луневского и расцеловался с нами.
- Живее, Кислейко! - крикнул адъютант.
Его вывели во двор. Там, окруженные красноармейцами, стояли человек восемь осужденных. Среди них я заметил присяжного поверенного Шрайдера, человека редко благородной души… За что, во имя чего должны погибнуть эти прекрасные жизни?
Мое прощание с Мирониным было трогательно и продолжительно.