Атланты и кариатиды - Иван Шамякин

Вера нервно засмеялась.

— Тетя Даша?.. Какая это чудная вещь — семейная жизнь! Пока дошли до театра…

Поля с укором взглянула на дочь.

— Вера!

— Нет, правда. Это прелестно — семья, на которую ты, мама, молишься…

Они оба, мать и он, понимали, что это крик юной души, болезненный крик. Он полоснул их по сердцу. Но никто из них не мог унять эту боль. Максим увидел, как побледнело розовое с Мороза лицо Поли.

Дали третий звонок.

Пускай Вера пока считает, что на ее месте сидит Даша. Так, кажется, подумала и Поля. Ей надо объяснить. Она, конечно, корректно будет молчать. Но именно это молчание окажется для Галины Владимировны самой страшной карой, радость от посещения театра превратится в муку.

Чуть отстав от Веры, он прошептал Поле:

— Там не Даша. Но, поверь мне, это очень хороший человек. И несчастный. Клянусь тебе, Поля, тут ничего такого…

Она сжала его руку. Он не понял, что Поля хотела выразить — согласие, осуждение? Сказала не шепотом, обычным голосом с укором:

— Ах, Максим, Максим! Вы — как мальчишка!

Садясь рядом, Поля кивнула Галине Владимировне, как знакомой, с которой уже сегодня виделась, и улыбнулась по-матерински снисходительно, так улыбаются взрослые женщины своим молодым подругам. Но с первого взгляда женщина не понравилась Поле — слишком красивая. В молодости она завидовала красивым, потом стала относиться к ним недоверчиво и даже немножко жалела их — редко они бывают счастливы. Этот эстет Максим выбирает только красивых, но немного счастья дала ему его красавица.

Люстры погасли, но занавес долго не поднимался. Поля почувствовала, что соседка вся сжалась, напряглась, кажется, затаила дыхание. Нет, это не в предчувствии радости от спектакля. Это от страха.

Поля вспомнила слова Максима. Боже мой, какое она, в конце концов, имеет право кого-то осуждать? В жизни все так сложно. У самой у нее камень на сердце после того, что она узнала про дочку. Прошло столько дней, а. она все еще не отважилась поговорить с Верой. Была какая-то неопределенная надежда, что их совместный поход в театр поможет начать этот разговор. Пришлось выдержать войну с Виктором, который кричал, что дети могли бы постоять в очереди и взять билеты и себе и даже им, родителям, а не рассчитывать на старого отца.

Поля легонько сжала локоть соседки, прошептала:

— Познакомимся. Меня зовут Полина Николаевна.

— Галина Владимировна, — шепотом ответила та, и у нее вырвался вздох облегчения.

Мать села в седьмом ряду, а они с дядей Максимом — в восемнадцатом. Вера сразу со спины, по прическе узнала, что рядом с матерью не Даша, а другая, незнакомая женщина. Это ее поразило. Она, наверно, смолчала бы, во всяком случае, подождала бы объяснений дяди Максима, ведь она доверила ему самую серьезную тайну, но вдруг увидела Дашу. Та встала с крайнего у прохода кресла, оглядела зал, как бы ища кого-то. Увидела ее, Веру, кивнула головой, здороваясь, но погрозила пальцем.

Вере стало жарко. Кровь кинулась в лицо. Хорошо, что в это время погас свет. Немного придя в себя, девушка спросила решительным шепотом:

— Что это за женщина рядом с мамой?

Максим тоже видел, как Даша погрозила пальцем, и понял: это потрясло еще совсем по-детски наивную Веру.

— Обещаю все тебе объяснить. Поверь на слово, эта женщина не имеет никакого отношения к тому, о чем ты подумала, — шептал Максим, стараясь говорить как можно убедительнее.

Вера умолкла, сидела с застывшим лицом. Прожектором осветили провинциальный ярко-красный плюшевый занавес. Со сцены прозвучали слова:

— Отчего вы всегда ходите в черном?

И вдруг такой же юный голос рядом:

— Мне не хочется слушать объяснения. Я хочу встать и уйти.

— Пожалуйста, не делай этого, Вера. Я прошу… Пожалей маму.

И опять со сцены:

— Это траур по моей жизни. Я несчастна.

— Хорошо. Я не уйду. Смешно. Чем я-то лучше? Какая разница, кто обманщик, кто обманутый…

— Вера. Не говори глупостей. Ты добрый, хороший человек. Ей-богу, и я неплохой. И женщина эта. Она несчастна. У нее двое детей. А муж погиб. Летчик.

На них зашикали соседи.

Они умолкли, стали вслушиваться в то, что говорят актеры. Но, когда через некоторое время Максим тайком взглянул на Веру, он увидел, что мысли ее далеки от того, что происходит на сцене.

В антракте он предложил Вере пройтись по фойе. Она отказалась. Хотел было пригласить Полю и предупредить ее, в каком настроении дочка. Но Поля разговаривала с Галиной Владимировной. Это обрадовало его, и он не стал им мешать. Вышел один.

В фойе гуляли Сосновский, Игнатович, секретарь обкома Петрова, смотрели выставку местных художников.

Максим остановился поодаль от этой группы.

Сосновский увидел его, позвал:

— Карнач, давай сюда.

Поздоровался за руку, прищурился, оглядел так, будто не видел много лет, со смешинкой в глазах спросил:

— Воюем, зодчий?

— Воюем, Леонид Минович.

— Валяй. Шуми. Не давай нам, бюрократам, закиснуть.

— А я сам уже давно бюрократ.

— Э-э, брат, да ты худо о нас думаешь. Я понимаю это слово в его первородном значении: бюрократы — члены коллегиального органа, имеющего власть. А ты как понимаешь?

Вокруг засмеялись. Хорошо знали остроумие Сосновского, его склонность к парадоксам.

Сосновский позаботился о том, чтоб на гастрольные спектакли пригласили лучших людей колхозов и совхозов. Он никогда и нигде не забывал о хлеборобах. Треть мест была отдана зрителям из села.

Три колхозницы в одинаковых шерстяных костюмах появились в фойе. Сосновский окликнул их. Поздоровался. Представил — всех знал. Спросил у одной, со звездочкой Героя:

— Как, Галя, отдыхалось в Сочи?

— А, Минович, не поеду я больше никуда. Лучше, как дома, нигде нет. Попринимала эту мацесту — сердцу плохо стало. Никогда не болело оно у меня. Провалялась неделю… Во страху набралась! Но больше всего одного боялась: помру, думаю, дети сберкнижку не найдут, так далеко запрятала.

Тут даже Игнатович не сдержал смеха и подумал: «Ай да молодчина!»

Но все испортила другая женщина, Петрова. Спросила:

— А сколько у вас на книжке?

Галя опустила глаза.

— Есть немного.

У Сосновского передернулась щека. Он хмуро пошутил:

— Сперва, Марья Архиповна, свою книжечку положи на стол, тогда и в наши заглядывай.

Петрова вспыхнула полымем, поняв свою бестактность.

Подошла Даша в новом платье из модной ткани — на черном фоне серебряные молнии. Казалось, платье шумело, как листья березы, на все фойе и рассыпало молнии вокруг. Даша сделала элегантный реверанс Сосновскому и взяла Максима под руку.

— Леонид Минович, разрешите на минутку забрать свою дорогую половину.

— Пожалуйста.

Максим послушно пошел за женой: интересно, что она скажет?

Сосновский посмотрел на Игнатовича: как это понимать? Тот пожал плечами: черт их разберет!

Максим видел, что Даша решила продемонстрировать перед всеми мир и согласие в семье. Ему было тошно от этого притворства. Но он молчал, даже не спрашивал, что ей нужно. Она крепко держала его руку и прижималась плечом, явно показывая, какая ласковая, хорошая она жена.

— Слишком молодую партнершу ты выбрал для театра. Не поверят, подумают, дочь. Девушку можешь скомпрометировать. У нее есть жених. А тут много студентов из их института.

Максим молчал.

— Я была в Минске.

Это его заинтересовало, и он взглянул на нее, чтоб уже загодя по выражению лица понять, какое впечатление произвели на нее Ветин жених и будущие сваты. Увидел, не очень они понравились ей, как он и ожидал.

— Ну?

— Парень, может быть, и ничего, хотя, по-моему, тюфяк. Но эти Прабабкины твои… Действительно прабабкины. Вот где форма соответствует содержанию. Они словно вчера вернулись с фронта. Тридцать лет послевоенной жизни прошло мимо них. Это уникальный случай. Прогресс не затронул их, особенно ее. Экземпляр — хоть в музей.

— Какой прогресс? — хмуро спросил Максим.

— Как какой прогресс? По-твоему, ничего не изменилось со времени войны?

— А мне понравились Прабабкины. Они из тех людей, что всегда на фронте, на передовой.

Даша произнесла с сарказмом:

— Что ж… пускай будут Прабабкины. Мне с ними не жить… В наше время не родители выбирают женихов. Чтоб подготовить Вилю к свадьбе, нужны деньги…

«Ах, вот оно что…»

— Сколько?

— Рублей… ну, хотя бы четыреста.

— Зачем столько?

— Милый мой, у тебя одна дочь. Ты никогда не интересовался нашими женскими нуждами. Мы дорогие.

— Это правда. Вы очень дорогие. Хорошо. Я займу.

Она засмеялась, довольная, и опять потерлась плечом о его плечо, попробовала перекинуть новый мостик.

— Тебе не кажется странным, что для того, чтоб поговорить о самом дорогом — о дочери, мы должны случайно встретиться в театре?