Набор преисподней (СИ) - Рицнер Алекс "Ritsner"

Звонки из Питера пресекаются на корню. Книги, приведшие к вольнодумию, запираются в кладовке под ключ вождя двухквартирной державы. Из занятий — выстраданный учебник по классической физике, алгебра с геометрией — и еще груда предметов. В этом году, занятый Тимом, Стах что-то не заглядывал на четверть вперед… Видимо, самое время.

Чтобы совсем не приуныть, Стах развлекает себя шуточками для одного. Вроде: «Режим в квартире получается половинчатый: репрессивно-спартанский», «В условиях ссылки чувствую себя каким-то великим революционером — лучше, конечно, писателем…», «Всяко легче, чем в концлагере», «Библиотечный пункт: как выпустят под залог хорошей учебы — с опасением читать Солженицына».

II

Перед сном у Стаха, помимо мыслей о приятном Питере, появились еще всякие постыдно педерастические, за которые одним ремнем он бы не отделался. Каждый вечер он представляет, как Тим гладит его по голове, пока не уснет. Вы спросите: что же здесь постыдного? Ну… может быть, воспоминания?.. Воспоминания, от которых Стах кусает подушку и мучительно краснеет. Типа всяких перьев, комплиментов и тихого: «Арис».

Стах спятил: чем больше он об этом думает, тем сильнее ему кажется, что Тим не выводил его, а хотел… поцеловать. Это очень стыдно. Никому не говорите, Стах даже мысленно все отрицает.

А еще он ждет учебу, как манну небесную, — ради воли… и библиотеки, и северного крыла, и последних уроков по физике — которых больше не будет: расписание в новом году поменяют.

Наказанный Стах, как последний гадкий революционер с козырем в рукаве, улыбается чему-то своему и прячется от взглядов надзирателей, чтобы они не узнали. Фантом плавает с ним рядом — и обижается на всякие мелочи, и ест мелкими кусочками, и крови боится, и просит не выключать лампу, когда ложишься.

Мать все время спрашивает, кто такой его друг и почему она раньше о нем не слышала, а он думает о том, какой же Тим — если прижать его к телу, и позорно загорается, словно его заранее варят в самом жарком котле.

IV

Мать прямо на каникулах обзванивала педсостав. Сказать, что Стаху было стыдно за ее вмешательство в их жизни, — не сказать ничего. Он попробовал: «Мам, да потерпи до донца каникул…» — но любое его слово теперь воспринималось в штыки.

Тут-то она и получила подтверждение о том, что никаких у него социальных проектов не было, что он редко появлялся в столовой, что его видели в пятницу во время педсовета, когда он якобы ушел на тренировку…

В общем, Стаха, всего из себя витающе-окрыленного, залипающего посреди расчетов и по двести раз перечитанных непонятых абзацев, мать спускает на землю. Она устраивает ему допросы, почему он соврал, что это за человек такой ужасный у него в друзьях, не принимали ли они чего — и пусть говорит честно. Когда Стах честно говорит, она ему не верит, и уточняет, что он от нее скрывает.

— Я так все смотрю на тебя и думаю, что очень много тебе в этом году разрешила — и прав отец, что ты распоясался, совсем отбился от рук, загулял. Никаких больше задержек, никакого этого бассейна — в гимназию и обратно. Ты меня понял?

— Бассейн за что? — спрашивает Стах ровно.

— Мало ли, что ты там делаешь…

«Дрочу в душе, попробуй — дома, чтобы ты не постучалась».

Стах утыкается в учебник и молчит. Мать бросает контрольный, как будто все-таки осознает, что творит какую-то кромешную тьму:

— Это для твоего же блага, Стах…

Он усмехается и качает головой отрицательно. Не выдерживает. Она замирает пораженно, возмущенно, задето.

— Ах вот так, да?.. Ты знаешь, как тяжело было тебя выносить, как тяжело было уехать? Все говорили: делай аборт…

Стах раскрывает рот, улыбаясь, хватает воздух беззвучно, уставившись перед собой. Это — любимый материн трюк. Не все же ей чувствовать себя виноватой. Обделенной — куда лучше, вот это тема.

— Что же ты не сделала аборт, мам?..

— Аристаша, что ты такое говоришь? Что ты такое говоришь? Как ты можешь такое подумать, предположить?.. Такой грех на душу…

— Бог запретил? — а его уносит — и совсем не в ту степь.

— Что ты такое говоришь?.. Стах, что ты такое говоришь?

— В церкви давно не был? — бросает навскидку.

— Господи помилуй…

Господи, помилуй Стаха, чтобы он не расхохотался, как конченый атеист, богохульник и неблагодарная скотина. Он закрывает глаза рукой, трет переносицу пальцами.

Что же, Ной, ты так славно смастерил свой ковчег? Захлебнулись бы раньше — всей надеждой на лучшее. Где Иисус, чтобы залить в глотку страждущему студеного вина, прямо из родника? Где же отец, всемогущий и всепрощающий, одобряющий телесные терзания и душевные увечья за горячую путевку в рай?

На лицо лезет дурацкая усмешка, как Еве в рот — плод, запретный и сладостный. Под чье-то злое шипение… А нет, это кажется, это у Стаха в голове.

— Ты меня слышишь?..

«Не выключай».

— Стах, да что же это такое, что же с тобой происходит?

Молитвы не помогают? Стах зарывается в учебник лицом.

«Арис… Ты очень красивый». Блестят дьявольским обсидианом глаза напротив.

— Стах, что ты такое?..

«Мне брелок понравился. На тебя похож».

«Мне не все равно».

«Останься хотя бы на завтрак».

— Стах, посмотри на меня.

— Мне… — он вдруг просыпается — от какого-то дурмана, охватившего — целиком и полностью, уставляется на нее, как впервые видит и слышит. — Мне надо умыться, — и подрывается с места.

========== Глава 31. Болтовня по физике ==========

I

Стах не может думать первые два урока. С каникул он вышел, как из глубокого запоя. Когда ему задают вопросы по теме, он не в состоянии ответить. Антоша смотрит на него, как мать обычно на фразе: «Мы его теряем».

На завтраке, когда все идут в столовую, Стах ретируется в северное крыло. Поднимается на верхний этаж и тут же слетает вниз, никого не обнаружив. Уносится в библиотеку.

— Софья Валерьевна, — пугает с порога, — Тимофей заходил?

— Ну началось… — утомляется она заранее, кивает в сторону стеллажей. Бросает вслед без надежды: — Рыжий? Ты шоколадки когда донесешь?

И, видимо, она произносит это слишком громко, потому что Тим выходит навстречу раньше, чем Стах минует половину стеллажей до конечного пункта встречи. Слетает пульс, без того не особо исправный, и Стах застывает на месте.

Тим тушуется и тянет уголок губ. Стаху не смешно и не забавно совсем, но улыбка так и лезет — он ничего не может с собой сделать, даже если кусать губы и щеки с внутренней стороны.

— Привет, Котофей.

Тим слабо кивает, опускает голову, прячется, потому что тоже — улыбается. Как будто, знаете, за радость выписывают штрафы и даже сажают. Он отворачивается, идет вдоль стеллажей. Стах — за ним, равняется шагом.

— Ты как?.. Сильно досталось?

— Да я особо не заметил. Не курорт, конечно, но жить можно. А как твои прошли каникулы?

— Ничего… — это как традиция какая-то праздничная, Тимова.

Он замедляется: