Джек Лондон. Собрание сочинений в 14 томах. Том 8 - Джек Лондон

Фергюсон нетерпеливо поглядывал на своего гостя, ища на его лице знаки одобрения.

— Ну, что вы скажете?

— Так только с детьми нянчатся, — засмеялся Харниш, но по глазам его видно было, что все ему очень нравится, и маленький человечек остался доволен.

— Верно. Я здесь каждое деревце знаю, как будто это мои сыновья. Сам их сажал, выхаживал, кормил, поил — и вот вырастил. Пойдемте, я покажу вам родничок.

— Хорош, ничего не скажешь, — объявил Харниш, полюбовавшись родничком и напившись из него.

Хозяин и гость вошли в дом. Внутреннее убранство его удивило Харниша. Так как кухня помещалась в пристройке, то весь домик представлял собой один просторный кабинет. В середине комнаты стоял большой стол, заваленный книгами и журналами. Вдоль стен, от пола до потолка, тянулись полки с книгами. Харниш подумал, что еще никогда не видел, чтобы такое множество книг было собрано в одном месте. На дощатом сосновом полу лежали рысьи, енотовые и оленьи шкуры.

— Сам стрелял, сам и дубил, — с гордостью сказал Фергюсон.

Но самым лучшим украшением комнаты был огромный камин из нетесаных камней и валунов.

— Сам сложил, — похвалился Фергюсон. — И как здорово тянет! Ни капельки не дымит, даже когда ветер с юго-востока.

Харнишу все больше и больше нравился маленький человечек; к тому же его разбирало любопытство: почему он прячется здесь, среди чапарраля, со своими книгами? Человек он неглупый, это сразу видно. Так почему? Харнишу очень хотелось узнать, в чем тут дело, и он принял приглашение остаться к ужину; при этом он почти не сомневался, что хозяин его ест одни орехи и овощи в сыром виде или придерживается еще какой-нибудь сумасбродной теории питания. За ужином, уплетая плов из зайца (подстреленного Фергюсоном), Харниш заговорил об этом, и оказалось, что Фергюсон не признает никаких теорий: ест все, что ему хочется и сколько хочется, избегая только таких блюд, которые на основании личного опыта он считает вредными для своего желудка.

Тогда Харниш предположил, что, быть может, его хозяин одержим религиозным фанатизмом; но на протяжении длительной беседы, коснувшейся самых разнообразных предметов, Харниш не обнаружил в Фергюсоне никаких признаков одержимости. Поэтому, когда они, вдвоем вымыв и убрав посуду, уселись поудобнее и закурили, Харнишу ничего не оставалось, как задать вопрос в лоб:

— Послушайте, Фергюсон. С той минуты, как мы с вами познакомились, я все стараюсь нащупать, где у вас винтик не в порядке, на чем вы свихнулись, но ни черта не могу найти. Что вы тут делаете? Почему поселились здесь? Кем вы были раньше, чем занимались? Расскажите, кто вы такой.

Фергюсон с явным удовольствием слушал Харниша.

— Началось с того, — заговорил он, — что врачи отказались от меня. Они заявили, что жить мне осталось в лучшем случае полгода; и заметьте — это после того, как я лечился в наших санаториях, ездил лечиться в Европу и на Гавайи. Меня лечили и электричеством, и усиленным питанием, и голодом. Не было процедуры, которой врачи не испробовали бы на мне. Я разорялся на них, а здоровье мое все ухудшалось. Болезнь моя имела две причины: во-первых, я родился слабосильным, во-вторых, я вел ненормальный образ жизни — слишком много работал, к тому же работа была ответственная и напряженная. Я занимал должность заведующего редакцией «Таймс-Трибюн»…

Харниш мысленно ахнул: «Таймс-Трибюн» уже много лет считалась самой крупной и влиятельной газетой Сан-Франциско.

— …и такая работа оказалась мне не под силу. Организм не выдержал, и в первую очередь сдали нервы.

Мне приходилось подхлестывать себя виски, а это еще пуще расшатывало нервы, да вдобавок еда в клубах и ресторанах… Болезнь моя заключалась в том, что я жил нe так, как нужно.

Фергюсон пожал плечами и запыхтел трубкой.

— Так вот, врачи отказались от меня, а я отказался от них — и ушел на покой. Это было пятнадцать лет тому назад. Еще студентом я приезжал в эти края на каникулы — охотиться. И как стало мне совсем худо, меня пять потянуло на лоно природы. Я все бросил, решительно все, и поселился здесь, в долине Сонома, — на зыке индейцев это значит Лунная долина. Первый год прожил в сарайчике, потом выстроил дом и перевез сюда свои книги. Раньше я и понятия не имел, что такое счастье, здоровье. А теперь — посмотрите на меня и посмейте сказать, что мне сорок семь лет.

— Больше сорока вам никак нельзя дать, — искренне сказал Харниш.

— А пятнадцать лет тому назад я выглядел шестидесятилетним стариком.

Беседа продолжалась, и Харниш начал понимать, что на жизнь можно смотреть совсем иначе, чем он смотрел на нее до сих пор. Вот перед ним человек, не озлобленный и не разочарованный, который смеется над горожанами и считает, что они сумасшедшие; он не гонится за деньгами, и жажда власти давно умерла в нем. О дружественных чувствах горожан он высказывался весьма не двусмысленно:

— Что они сделали, все друзья-приятели, с которыми я бог знает сколько лет встречался в клубах? Ведь, бывало, нас водой не разольешь. Я никому из них не был должен, и когда я уехал, хоть бы один строчку прислал, спросил бы: ну, как ты там, не нужно ли тебе чего? С месяц они друг друга спрашивали: «Куда это Фергюсон девался?» Потом забыли и вспоминать не стали. А ведь они отлично знали, что никаких доходов, кроме жалованья, у меня не было и что я всегда забирал деньги вперед.

— А как же вы сейчас живете? Вам ведь нужны наличные деньги на одежду, на журналы…

— Я немного работаю — когда недельку, когда месяц. Зимой пашу, осенью виноград снимаю, а летом всегда находится дело у фермеров. Мне не много нужно, поэтому и работаю я немного. А вообще я больше копаюсь на своем участке. Я мог бы кое-что писать для журналов и газет, но я предпочитаю пахать землю и собирать виноград. Поглядите на меня, и вы поймете, почему. Я стал твердым, как кремень. И мне нравится такая работа. Но скажу вам прямо, к ней надо привыкнуть. Хорошо, если можешь целый божий день собирать виноград и вечером, возвращаясь домой, не валиться с ног от усталости, а чувствовать только приятное утомление. Вот этот камин… Я тогда был кисляй, малокровный, расслабленный алкоголик, не храбрее и не сильнее кролика. Я и сейчас удивляюсь, как у меня не было разрыва сердца и спина не сломалась, когда я таскал эти глыбы. Но я выдержал, — я заставил свое тело работать так, как ему предназначено природой, вместо того чтобы сидеть, согнувшись, за письменным столом и накачиваться виски… Ну, и вот вам результат: я поздоровел, а камин вышел на славу. Верно?

А теперь расскажите мне про Клондайк и как вы перевернули вверх дном Сан-Франциско своим последним набегом на биржу Вы вояка хоть куда, и даже нравитесь мне, хотя, трезво рассуждая, вы такой же сумасшедший, как все. Жажда власти! Это страшная болезнь. Почему вы не остались на Клондайке? А почему бы вам не плюнуть на все и не жить естественной жизнью, как я, например? Видите, я тоже умею задавать вопросы. Теперь вы рассказывайте, а я буду слушать.

Только в десять часов вечера Харниш распрощался с Фергюсоном. Он ехал верхом под звездным небом и спрашивал себя: не купить ли ему ранчо на противоположном склоне долины? Он и не помышлял о том, чтобы там поселиться, — азарт приковывал его к Сан-Франциско. Но ранчо ему понравилось, и он решил, как только приедет в контору, начать с Хиллардом переговоры о покупке. Кстати, и глинище, откуда возят глину на кирпичный завод, перейдет в его владение, и это поможет ему держать в руках Голдсуорти, если тот вздумает выкинуть какой-нибудь фортель.

Глава десятая

Время шло, Харниш по-прежнему был занят своей игрой. Но игра вступила в новую фазу. Жажда власти ради азарта и выигрыша превратилась в жажду власти ради мщения. В Сан-Франциско насчитывалось немало людей, против которых Харниш затаил злобу, и время от времени, обрушив на одного из них молниеносный удар, он вычеркивал чье-нибудь имя в списке своих врагов. Он сам пощады не просил — и никому не давал пощады. Харниша боялись и ненавидели и никто не любил, кроме Ларри Хигана, его поверенного, который с радостью отдал бы за него жизнь. Это был единственный человек, с которым Харниша связывала искренняя дружба, хотя он оставался в приятельских отношениях с грубыми и откровенно беспринципными людьми, состоявшими при политических боссах клуба Риверсайд.

С другой стороны, и отношение Сан-Франциско к Харнишу изменилось. Его разбойничьи набеги по-прежнему представляли опасность для более осмотрительных финансовых воротил, но именно поэтому они предпочитали не трогать его. Он успел внушить им, что неразумно будить спящего зверя. Многие из тех, кто знал, что им грозит тяжелая медвежья лапа, протянувшаяся за медовыми сотами, даже пытались умилостивить Харниша, искали его дружбы. Старшины клуба Алта-Пасифик негласно предложили ему снова принять его в члены, но он отказался наотрез. Многие члены клуба еще числились в списке его врагов, и как только представлялся случай, он выхватывал очередную жертву. Даже газеты, кроме двух-трех, пытавшихся шантажировать его, прекратили травлю и писали о нем в уважительном тоне. Словом, на него теперь смотрели, как на медведя-гризли, свирепого обитателя северных лесов, которого лучше обойти стороной, если столкнешься с ним на тропе. Когда Харниш штурмовал пароходные компании, вся свора тявкала на него, хватала за ноги, но он повернулся лицом к ним и в ожесточеннейшей схватке, какой еще не видывал Сан-Франциско, больно отстегал их бичом. Всем еще памятна была забастовка Союза моряков и приход к власти в городском самоуправлении профсоюзных лидеров и взяточников из их овиты. Самоубийство Клинкнера и крах Калифорнийско-Алтамонтского треста были первым предупреждением; но враги Харниша не сразу угомонились; они твердо надеялись на свое численное превосходство, однако он доказал им, что они ошибаются.