Джек Лондон. Собрание сочинений в 14 томах. Том 8 - Джек Лондон

И люди, с которыми он теперь общался, были уже сортом пониже. Игру он вел в одиночку, партнеров своих презирал почти поголовно, либо не понимая их, либо не питая к ним симпатии и, уж конечно, нисколько не завися от них; поэтому он не искал общества людей, с которыми мог бы встречаться хотя бы в клубе Алта-Пасифик. К тому же в разгар войны с пароходными компаниями, когда дерзновенные набеги Харниша причиняли неисчислимый ущерб всем дельцам, ему было предложено выйти из членов клуба. Харниша это нисколько не огорчило, даже наоборот, и он с охотой перекочевал в клуб Риверсайд, учрежденный политическими боссами Сан-Франциско и фактически принадлежащий им. Он признавался себе, что эти люди ему больше по душе: они проще, бесхитростнее и по крайней мере не важничают. Это откровенные разбойники, они, не таясь, хватают что можно; правда, они неотесанные, у них нет внешнего лоска, зато они не лгут, прикрываясь маской елейной учтивости. К примеру, старшины клуба Алта-Пасифик просили не разглашать исключение его из числа членов, сами тотчас же уведомили газеты. Те, разумеется, на все лады раздували эту сенсацию, но Харниш только посмеивался про себя, однако затаил злобу на кое-кого из членов клуба, и им предстояло в недалеком будущем испытать на своей шкуре, что значит попасть в грозные лапы клондайкского миллионера.

Ураганный огонь, который газеты дружно вели по Харнишу, длился несколько месяцев и живого места на нем не оставил. Послушать репортеров, так вся его прошлая жизнь была сплошной цепью злодейств и смертных грехов. Это превращение у всех на глазах в чудовище беззакония и зла лишало Харниша всякой возможности сблизиться с Дид Мэсон, если бы даже он еще лелеял такую надежду; он был убежден, что она и глядеть на него не захочет, и, повысив ей оклад до семидесяти пяти долларов в месяц, он постарался как можно скорее забыть ее. О прибавке жалованья он сообщил ей через Моррисона. Она поблагодарила Харниша, и на том все кончилось.

Как-то в субботу, чувствуя себя утомленным и подавленным, он подумал, что хорошо бы вырваться из города, и он уступил внезапному побуждению, не подозревая, какое большое влияние эта прогулка окажет на всю его жизнь. Не желая сознаться самому себе, что его просто потянуло на свежий воздух и невмоготу сидеть в четырех стенах, он придумал предлог для своей поездки в Глен Эллен: нужно посмотреть, что делается на кирпичном заводе, который ему подсунул Голдсуорти.

Переночевав в маленькой гостинице, он в воскресенье утром взял верховую лошадь у местного мясника и выехал из деревни. До завода было недалеко — он находился в низине, на берегу ручья Сонома. Впереди, между деревьев, уже показались печи для обжига кирпича, когда Харниш, глянув налево, увидел в полумиле от дороги поросшую лесом гору Сонома и лесистые холмы на ее отлогих склонах. Деревья на холмах, казалось, призывно кивали ему. От теплого летнего воздуха, пронизанного солнцем, кружилась голова. Харниш, сам не замечая этого, с жадностью вдыхал его. На завод ехать не хотелось; он был сыт по горло всем, что имело отношение к делам, а зеленые холмы манили к себе. Под ним конь — добрый конь, это сразу чувствуется — не хуже индейских лошадок, на которых он скакал мальчишкой в Восточном Орегоне. В те времена он недурно ездил верхом, и сейчас лязг лошадиных зубов о мундштук и скрип кожаного седла приятно отдавались у него в ушах.

Решив сначала покататься для своего удовольствия, а на завод заехать потом, он поднялся немного вверх по склону и огляделся, ища, как бы добраться прямиком до горы Сонома. Свернув с шоссе в первые встретившиеся ворота, он поскакал по проселку между двух изгородей. На лугах, тянувшихся справа и слева от дороги, высоко стояли кормовые травы, и Харниш с восторгом вдыхал их теплое благоухание. Впереди то и дело взлетали жаворонки, и повсюду звучали птичьи голоса. Приглядевшись к дороге, Харниш решил, что по ней когда-то возили глину на ныне бездействующий кирпичный завод. Значит, он не зря катается, а занимается делом. Успокоив этой мыслью свою совесть, он поехал дальше, до глинища — огромной плеши среди зелени. Но он не стал задерживаться там, а свернул с дороги налево. Кругом было пустынно, нигде не виднелось человеческого жилья; после тесноты многолюдного города Харниша радовали простор и тишина. Теперь он ехал редким лесом, пересекая пестревшие цветами поляны. Заметив родничок, он спешился, лег на землю и напился свежей, прозрачной воды; потом он посмотрел вокруг и с изумлением увидел внезапно открывшуюся ему красоту мира. Он вдруг понял, что до сих пор не замечал ее или успел забыть. Когда ворочаешь миллионными делами, уже не помнишь, что в жизни есть и кое-что другое. В этом живописном уголке леса, вдыхая лесные запахи, слушая далекое пение жаворонков, он чувствовал себя точно игрок, который, просидев за покером всю ночь напролет, вышел из прокуренной комнаты на свежий утренний воздух.

У подножия холмов Харниш наткнулся на ветхий забор и подумал, что его ставил, вероятно, лет сорок тому назад кто-нибудь из первых поселенцев, занявший этот участок после того, как кончилась золотая лихорадка. Лес здесь был очень густой, но почти без подлеска, и лошадь Харниша свободно пробиралась между деревьями, под зеленым сводом ветвей, заслонявших голубое небо. Он очутился в глухой лесной чаще, простиравшейся на несколько акров; вперемежку с дубом, мансанитой и земляничными деревьями здесь росли исполинские секвойи. У крутого пригорка была целая роща этих великанов, которые, словно сговорившись, обступили крохотный бурливый ключ.

Харниш осадил лошадь — у самого ключа он увидел дикую калифорнийскую лилию; она росла под сенью величавых деревьев, точно под куполом собора. Лилия была красоты необыкновенной: прямой и стройный стебель подымался футов на восемь; на две трети своего роста он оставался зеленым и голым и вдруг рассыпался дождем белоснежных, будто восковых, колокольцев. Их были сотни на одном стебле, нежных и хрупких. Харниш с изумлением разглядывал цветок, никогда еще не видел он ничего подобного. Потом он медленно посмотрел вокруг и обнажил голову. Странное чувство — что-то похожее на благоговение — шевельнулось в нем. Да, здесь другое, здесь нет места кощунству и злу. Здесь чисто, свежо, красиво — это можно чтить. Как в церкви. Кругом торжественная тишина. Здесь человек может думать о возвышенном и благородном. Все это и еще многое ожило в сердце Харниша, пока он оглядывался вокруг. Он безотчетно, ни о чем не думая, отдавался охватившему его чувству.

На крутом склоне, над самым ключом, росли низенькие венерины волосы, а выше — папоротники покрупнее, с большими листьями. То тут, то там виднелись обросшие мхом стволы поваленных деревьев, ушедшие глубоко в землю и почти слившиеся с лесной почвой. Впереди, там, где деревья стояли чуть реже, со старых корявых дубов свисала буйная поросль дикого винограда и жимолости. Серая белочка вылезла на сучок и внимательно посмотрела на Харниша. Откуда-то издалека доносился стук дятла; но этот глухой стук не нарушал уединения. Тихие лесные звуки только усугубляли мир и тишину. Едва слышное журчание ключа и прыжки серой белочки еще сильнее подчеркивали молчание и безмятежный покой лесной чащи.

— Такая глушь, что, кажется, миллион миль скачи — никуда не доскачешь, — прошептал про себя Харниш.

Но взоры его неизменно обращались к красавице лилии у журчащего ключа.

Он стреножил лошадь и пошел побродить по холмам. На вершинах стояли вековые пихты, а на склонах росли дуб, земляничник и остролист. Между холмами вилось узкое глубокое ущелье, — тут было царство секвойи. Лошадь не прошла бы здесь, и Харниш вернулся к дикой лилии. Взяв лошадь под уздцы, он повел ее вверх по крутому склону, то и дело скользя и спотыкаясь. Под ногами у него все так же расстилался ковер из папоротника, все так же вместе с ним поднимался в гору лес, смыкая ветви над его головой, и все так же чистая радость вливалась ему в душу.

Добравшись до гребня, он очутился в густой чаще молодых земляничных деревьев с бархатными стволами, а за ней открылся спуск в узенькую лощину. В первое мгновение солнце ослепило его, и он остановился передохнуть. Вот уж не думал он, что от крутого подъема в гору можно так запыхаться и так быстро устать. На дне узкой лощины, по узкой лужайке, где в высокой траве мелькали голубые и белые немофилы, протекал узкий ручеек. Склон холма покрывали дикие гиацинты и марипозы, и лошадь медленно и осторожно, словно нехотя, ступала по яркому цветочному ковру.

Харниш пересек ручей и поехал по тропе, протоптанной скотом; миновав небольшой каменистый пригорок и рощу мансаниты, увитой диким виноградом, он увидел еще одну узкую лощинку, по которой тоже струился ручеек, окаймленный зелеными лужайками. Из-за куста, под самой мордой лошади, выскочил заяц, перемахнул через ручей и исчез среди дубов на противоположном склоне. Харниш с восхищением поглядел ему вслед и поехал дальше, до конца лужайки. Антилопа-вилорог кинулась прочь от него, одним прыжком перелетела лужайку, почти не касаясь земли, перескочила через ограду и скрылась в спасительной лесной чаще.