Шествие императрицы, или Ворота в Византию - Руфин Гордин

— Господа, — провозгласила Екатерина, — надо ехать, как князь и ни противится этому, обещая безопасное минование порогов и благополучное плавание до Херсона. Мы не можем подвергаться малейшему риску.

Слово «пороги», выпяченное по-русски во французской фразе, смутило одного Иосифа. И он поспешил справиться, что такое есть это грубое слово?

— То, что вы, государь, споткнулись на нем, и есть его значение, — перевела Екатерина. — Это то, что мешает движению — судна ли, кареты, слова, мысли. То, что, к сожалению, будет сопровождать нас во всю жизнь. Тут мы решили их избежать, но, как знать, не встретятся ли они нам на дороге в Херсон.

— Нет, государыня-мать, я предпринял все меры, дабы нигде не произошло никаких случайностей, никаких помех. Я за все в ответе, — поспешил заверить Потемкин.

— В таком случае я спокойна. Впрочем, я была спокойна, когда предпринимала столь протяженное путешествие. Спина князя широка, и за нею мы в полной безопасности, — развеселилась она.

«Вот еще одна черта, о которой я упомяну в воспоминаниях: натуральная непринужденная веселость Екатерины, — заметил про себя Иосиф. — Черта притягательная и привязывающая людей».

— В моей предусмотрительности никто не может усомниться. — Улыбка раздвинула уста Потемкина. — Я готов развеселить вас, господа, некоторыми цифрами. К примеру, я приказал заготовить десять тысяч саженей веревок для вожжей. И все они пришлись к делу.

Император потребовал разъяснений. Оказалось, он не знал, что существуют веревочные вожжи: полагал, что они ременные, как в подвластных ему странах.

— Мы еще не так богаты, ваше величество, — ответствовал Потемкин. — Вот подкопим денег, будут и ременные.

Все новые и новые экипажи подкатывали к палаточному табору, в центре которого высились шатры сиятельных особ. Невиданное скопище людей и лошадей притянуло к себе толпы поселян, державшихся, впрочем, на почтительном отдалении. Всем им, разумеется, хотелось увидеть царицу. В их представлении она выглядела эдакой сказочной богатыркой, и поначалу Потемкин в парике, возвышавшийся над всеми, был признан за государыню. Недоразумение, однако, вскоре разъяснилось. Помогли солдаты, указавшие на императрицу. Люди отказывались верить, что эта невысокая, скорей даже маленькая, женщина в ничем не примечательном платье, попросту расхаживавшая меж своей свиты, и есть царица. От царицы должно было исходить сияние, и вся она — облачена в золото. И не ходить ей пристало, а парить… Ах, ничего такого не было, зато пышность и богатство мундиров ошеломляли.

Табор снимался с места. Экипажи теснились один к другому. Потом они поползли друг за другом, растянувшись на много верст чудовищной змеей. Эскорт всадников сопровождал голову змеи.

Весенняя степь все еще была девственно прекрасна. Она была многоцветной и пахучей. Стойкий густой аромат разнотравья плыл над нею. Дорога вилась лентою и была слабо наезжена. И чем далее караван углублялся в степь, тем нетронутей становилась она.

Звери и птицы не торопились скрыться. А некоторые из них, вскинув головы и раздув ноздри, следили за движением экипажей с достоинством хозяев. Таковы были туры, эти господа степи. Таковы были и табунки диких лошадей, привлеченные видом своих домашних собратьев.

— Здесь первоклассная охота, ваше величество, — заметил Потемкин, обращаясь к Иосифу.

— Я не большой любитель пролития чьей бы то ни было крови, — отозвался тот. — Однако эти ваши земли все еще продолжают быть нетронутыми, и, судя по количеству зверья, селений близко нет.

— Совершенно верно, пока еще нет, — наклонил голову Потемкин. — Мы зазываем поселенцев отовсюду, отводим им безденежно сколь захотят земли, даем и ссуды на обзаведение, освобождаем от податей на двадцать лет… Сербы, болгары, немцы потекли сюда малым ручейком. А надобна река на сии просторы. Россия велика, а народу в ней по ее пространствам мало. Дабы покрыть издержки по шествию государыни, подушную подать пришлось увеличить на двадцать копеек. И всего-то удалось собрать на два миллиона больше.

Иосиф сделал вид, что понял. В карете государыни их было четверо: двое монархов, Потемкин и Мамонов. Екатерина молчала, на нее нашло умиротворение. Окна кареты были растворены, в них вливались неповторимые запахи степи в цвету.

— Тут как в зоологическом саду, не правда ли, ваше величество? — обратилась она к Иосифу. — Нет, не сад — парк, огромный парк под весенним небом. И заметьте: пыли-то нет. Какое счастье, что мы пустились в путь в эту пору! И все благодаря настояниям князя. — И она бросила благодарный взгляд на Потемкина. — Он обещал нам открыть чудеса и открывает их.

— То ли еще будет! — многозначительно бросил Потемкин.

— А сколько верст до Херсона? — поинтересовался Мамонов.

— Сверх четырехсот, — отвечал Потемкин.

— Кстати, князь, почему ваш город поименован Херсоном? — спросил Иосиф. — Сколько мне известно, Херсон древних греков находился значительно западнее.

— Я отвечу за князя! — воскликнула Екатерина со смешком, похожим на кудахтанье. — Его светлость был введен в заблуждение своими советниками. И произошла путаница: городу, куда мы направляемся, должно называться Севастополем, что означает «высокий город», а Севастополю — Херсоном, ибо Херсон древних греков располагался рядом с ним…

— Это забавно, — улыбнулся Иосиф.

— Ничего забавного не нахожу, — буркнул Потемкин. — Сойдет и так. Когда я закладывал Херсон, обнаружены были на том месте древние камни, останки жилищ и храмов. А на камне одном было начертано греческими письменами: «Дорога в Византию». Я велел тот камень сохранить. А как оттоль, из Херсона, отправлялись суда в Царьград, то и дал я новостроящемуся граду имя Херсон. Ее величество то имя изволили одобрить. Древний Херсонес лежит менее чем в версте от Севастополя. Там несколько десятин занимают руины. Я велел строго-настрого их хранить как есть и, с вашего позволения, когда в Севастополь прибудем, представить на высочайшее обозрение…

— И на высочайшее одобрение и ободрение, — подхватила Екатерина, — ибо я великая сторонница сохранения останков старины.

— Я тоже, — отозвался император.

— Одна ваша Италия, — резво смешалась Екатерина, — это ведь истинный музеум под голубым небом.

— Но ведь это не коренные наши земли, — нехотя согласился Иосиф.

— Вы же почитаете Рим такою же святыней, как Вену, — с тою же живостью продолжала Екатерина, — а потому и именуетесь Священной Римской империей германской нации.

— Да, да, но… — И Иосиф неожиданно замолк, толи затрудняясь с ответом, то ли желая прекратить разговор. На все была его воля — воля высокого гостя. Он вообще был малоразговорчив и предпочитал более слушать, чем говорить. Иной раз казалось, что он осторожничает, памятуя, что язык наш — враг наш.

Впрочем, он вел себя достаточно скромно, не уставая повторять, что здесь он всего только граф Фалькенштейн, и просил принимать его соответственно. Но его инкогнито было столь прозрачно, столь повсеместно озвучено, что все в окружении Екатерины относились к нему, как должно относиться к главе могущественного европейского государства.

Он был либерал и хотел добра. Это сказывалось на его обращении с окружающими, простом и свободном. Быв соправителем своей матери Марии-Терезии, он пытался провести некоторые либеральные реформы, тоже в чаянии добра. Мать сочла его поползновения фокусами и причудами от сытости и пресекла их с обычной своей непреклонностью. Он относился к ее воле с принужденным почтением и распрямился только с ее кончиной. Вот тут-то он показал, на что способен: отменил крепостную зависимость, ограничил католическую церковь и осмелился закрыть более 700 монастырей, ввел единый поземельный налог, в том числе и на дворян…

Тогда ему казалось, что союз двух империй впечатлит Европу и устрашит его противников в собственном государстве. Нет, не вышло. Однако он полагал, что время постепенно сгладит все острые углы, непокорные подданные смирятся, и все станет на свои места.

Шесть лет прошло, а державности не прибыло. Оказалось, мало хотеть добра, надобно уметь его делать. Голос его, призывавший делать добро, глохнул в протяженных просторах империи. Были такие углы, куда он не досягал. Он же сидел в своем дворце Хофбург и терпеливо ждал результата.

Ах, как трудно быть монархом! Однажды он сказал об этом Екатерине. Она расхохоталась. Потом, посерьезнев, сказала: поначалу было трудно, не было дня без слез. Но и вол привыкает к своему ярму, а монарх к короне и подавно. Надо иметь легкое сердце и хороших советников — вот и весь секрет. «У меня есть и то и другое», — сказала она.

Увы, легкого сердца у него не было. Он тяжело переживал каждую свою неудачу на государственном поприще. Бессонница стала его уделом. Старый князь Кауниц пекся о нем, как родной отец. Иосиф прощал ему некую покровительственность — старшего к младшему, ибо Кауниц смягчал все удары с искусством опытного дипломата.