Падение Рыжего Орка - Дарья Волкова

А утром… А что — утром? Утром он проснулся собой. Тем, кто был давно сам по себе. Ни от кого не зависим. Никому не должен. Хозяин своей жизни. Свой собственный. И ничей больше.

А слово ведь не воробей. Вылетело уже. Мой. Моя. Что он натворил? Что наделал? Как все вернуть? Как себя вернуть? Варя, отдай мне меня.

Не отдаешь? Не отпускаешь?

Не отдаешь.

Не отпускаешь.

Сам заберу. Сам оторву. Спасибо потом скажешь. Все равно я всегда разочаровываю тех, кто меня любит. Видно, такой уж человек. От которого лучше держаться подальше. Жаль, что поздно понял. Жаль.

____________

Лучше бы ему остаться на той скамейке в сквере. И ночевать бы там.

Потому что он снова замер перед входной дверью. Теперь он с другой стороны. На том месте, где вчера стояла Варя. Стояла и смотрела на него. На него, который…

А что бы он почувствовал, если бы оказался в самом деле на ее месте? Если бы увидел ее голой с другим. С Юриком этим уродским? Хотя сам он чем лучше? Знал ведь. Точно знал, что делает. Куда бьет.

Но если бы увидел ее с другим — сейчас бы сидел в отделении и давал признательные показания. Потому убил бы. Или, как минимум, тяжкие телесные. Ему. А ей…

А ее он убил. Вчера. Теперь понимал это точно. Ну, или, как минимум, тяжкие… душевные. Если бывают такие.

Бывают. Он знает. И тяжкие телесные, и тяжкие духовные.

А ведь когда звонок затрезвонил — он сразу понял, кто это. Непонятно почему и откуда, но понял сразу. И без сомнений. В какой момент застал их этот звонок? До? После? Между первым и вторым разом? Не помнил. Почему-то ни черта не помнил, как все было у него с этой куклой. И хотелось даже представить, что не было ничего. Не помнит — значит, не было. Но хрена там. Слишком явные доказательства обратного.

Смутно вспоминает вдруг, как белобрысая просила его не открывать дверь. А он поперся. Поперся открывать дверь, точно зная, кого увидит за нею. Потому что решил, что если Варя приехала именно в этот момент — значит, судьба. Значит, так тому и быть. Значит, правильное решение он принял.

А вот и ни хрена. Неправильное. Потому что к ночи он осатанел. С маниакальной педантичностью глотал таблетки. Она. Смотрел на розу с отколотым лепестком. Она. И в телефоне открыт контакт. Она. И простыни на кровати. Она. И везде — она.

Та, которую он предал. Всех предал в своей жизни. Всех. Самых главных людей. Отца. Женщину. Один остался. Как и хотел. А теперь что? Только сдохнуть. Зато — один. Зато — сам себе хозяин. Никому не должен. Никому не нужен. Свой собственный. Ничейный.

Сейчас телефон треснет — так крепко он его сжимает. Позвонить. И голос ее услышать. А не услышит. Она не возьмет трубку. Она от него отвернется. Как отвернулся отец. И Тихон больше никогда… никогда ее не увидит. Зато — один. Сам. Свой. Ничей.

А вот и хрен!

Нет-нет-нет. Нееет. Не может быть так, чтобы он и во второй раз все испортил. Дан же ему был этот шанс. Этот второй раз. А он что? А он дурак, конечно. Но исправит. Да не может быть такого, чтобы нельзя исправить. Теперь ему не четырнадцать. Ему тридцать. Он взрослый. Он сильный. У него есть силы. И не отдаст. Не отпустит. Вернет. Не может быть, чтобы нельзя было вернуть.

Ну, гульнул. Да, скотина. Осознал всю меру и глубину. Больше не повторится. Правда. Честно. Он не верил в это даже тогда — в юности. Что кто-то поверит в это его дурацкое: «Я больше не буду». Но теперь-то все иначе. Теперь он умнее. Сильнее. И возможностей — вагон.

Цветы? Он купит ей цветочный магазин. И кондитерскую. И винный бутик. И машину купит — что она на своей смешной табуретке ездит. Купит ей хорошую дорогую машину. И золотые часы. И шубу. И кольцо с бриллиантами. Вульгарное и блестящее. Два кольца. Три.

Или — одно. Тонкое и золотое. Да, и даже так. И даже тонкое обручальное кольцо. На самый крайний случай. Если все остальное не сработает. Хотя бы пообещает.

Лишь бы вернуть. И он вернет. Во второй раз — сможет. А о том, что это невозможно, он думать не будет. Невозможного нет. Вот это он себе и должен повторять.

Кажется, засыпать с телефоном в руке, на экране которого открыт контакт «Варя», вошло у него в привычку.

Она проревела несколько часов. Даже предположить не могла, что человек способен плакать несколько часов подряд. С перерывами на туалет, попить водички и попытки успокоиться. И не какой-то абстрактный человек, а она сама, Варвара Самойлова, взрослая женщина и хирург, способна на такое.

Но слезы все текли и текли. Горло все сжималось и сжималось. Рыдания все душили и душили. И она плакала. Ревела. Всхлипывала. Какая-то часть мозга, не парализованная болью, понимала — это правильно. Это нужно сделать. Чтобы вышел гной из раны. Чтобы вытек яд. Слезами вымыть из раны грязь и инородные тела. А потом она проведет антисептическую обработку. Спиртом. Напьется — завтра или послезавтра. Потом зашьет. Забинтует. И будет жить дальше. Сможет. Сумеет. Уже делала так. Правда, во второй раз почему-то еще больнее. Ну, так сама виновата — нечего было самым мягким, самым уязвимым местом подставляться.

В три часа ночи Варя усилием воли заставила себя выпить валерьянки — ничего другого из седативных в доме не было. И легла спать. Пару раз еще всхлипнула. И неожиданно уснула.

Утром будильник вызвал самую настоящую, с трудом терпимую боль в голове. Мелькнула малодушная мысль позвонить заведующему и сказать, что заболела. Потому что ну как отработать целый день, если спала меньше четырех часов? Что она — не человек, что ли? Заболеть не может? С начальством у Вари отношения прекрасные, в том числе, и благодаря отцу — она это четко понимала. Именно поэтому заставила себя встать с постели. Нечего тут. И вообще, уж работа ее точно не предаст. И работу надо ценить.

Волгина руками всплеснула на ее появление в кабинете. Да, такая уж у Вари кожа, что до сих пор и глаза, и нос припухшие. Варвара внутренне подобралась. И напрасно. Зоя Анатольевна промолчала. Хотя наверняка догадалась — и о том, что Варя ревела накануне. И даже о причинах, скорее всего, все поняла. Но не сказала ни слова. А вместо этого прикрывала Варю весь день. Все, что смогла — взяла на себя. Словно закрыла своей пышной фигурой Варвару ото всех — от любопытных взглядов, от коллег, от ненужных разговоров. Оставив Варе только то, что никто, кроме нее не смог уже сделать. Работу. В тот день Варя поняла, как ей повезло с медсестрой. Золотой человек. Сердце золотое. И руки золотые — хоть целуй. Только бы время выкроить на это.

А со временем все плотно. Как по заказу — непрерывным потоком. И Варя вскрывала, зашивала, перевязывала. И только к концу приема поняла, как это ей помогло. Выстояла. Выдержала. Сегодня еще закрепить эффект спиртным. Выпить. Вырубиться — усталость и недосып уже сказываются. А завтра будет легче. Самый первый, самый страшный день она пережила. Это как с операцией. Еще будут рецидивы и возможные осложнения, но самый трудный и важный день — первый после операции. Она его пережила.