Время учеников. Выпуск 3 - Андрей Чертков

— «Е-эс» — это партия Единого Сна, — ответил он и тактично замолчал, ожидая, о чем этаком я еще спрошу.

И я бы обязательно спросил еще о чем-нибудь этаком, если бы мы не вышли на Театральную площадь. Брошенное кибер-такси стояло возле пустых мертвых касс — с раскрытыми дверцами, с погашенным тавро на крыше салона. И мне временно стало не до вопросов, потому что это было то самое такси. Я сразу его опознал. Для кого-то все серийные автомобили на одно лицо, но я не из таких. Я мог ошибаться в людях, в женщинах, в словах — во всем, кроме того, что ездит или летает.

Ни внутри кабины, ни снаружи никого не было, и вообще, мир был удручающе пуст и тих. Пока я обыскивал машину, Лэн терпеливо стоял рядом. Он не задавал мне вопросов, он молча ждал. Панель управления была вскрыта, как я и ожидал. Заднее сиденье было заляпано чем-то очень похожим на кровь. Пластик отказывался ее впитывать, и кровавые кляксы еще не успели застыть. Багажное отделение было пустым, и только на коврике под ногами водителя я обнаружил использованную спичечную упаковку. Вероятно, здесь курили. Не те ли, кому понадобилось устроить засаду ничего не подозревающему прохожему? Оно и понятно, ведь ожидание — процесс нервный. Оторвали последнюю спичку и бездумно выпустили мусор из пальцев, а потом, когда пришло время уносить ноги, забыли про такую мелочь… На спичечной упаковке имелась красивая реклама. Солнце освещало золотыми лучами надпись, выложенную из огромных камней: «Семь пещер».

— Знаешь, что это такое? — спросил я Лэна.

— Семь пещер, — прочитал он. — Фирма, торгующая антиквариатом. Довольно крупная.

— Где это, тоже знаешь?

— Само собой, — ответил он напряженным голосом.

— А не прогуляться ли нам туда? — предложил я. — Или это далеко?

Лэн мужественно кивнул стриженой головой:

— Идемте.

— Нет, сначала в отель, — сказал я.

Опять он ни о чем меня не спросил. Похоже, на парня можно было положиться. Вот так дети и вырастают в героев, подумал я растроганно, а мы все про учебу с ними, а мы все копим советы, как им надо жить, и готовим для них будущее, которое они делают себе сами…

Единственное, что может развлечь двух героев, шагающих по спящему городу, это разговоры о том о сем.

Как писатель может не верить в Бога? — риторически вопрошал собеседник, словно сговорившись с давешней ведьмочкой. Многие наши этого не понимают. Кто это — «наши»? Ну, те, ради кого писатели существуют в природе. Вот вы, Иван, сказал он, не верите в высшие силы, потому что вы межпланетник, это понятно. Хотя на самом деле это совершенно непонятно, если вдуматься… («…Перед кончиной своей, надеюсь, безвременной, — процитировал Лэн, — возблагодарю бога, которого нет, что он создал звезды и наполнил мою жизнь…» «Ты забыл, дружок, что я не только межпланетник, но еще и коммунист», — царственно осадил я дерзкого юнца.) Ладно, о присутствующих либо хорошо, либо ничего. Так вот, те самые писатели, которые истово НЕ верят в Бога, отчего-то пытаются найти Ему заменителя — дружно, упрямо, соревнуясь друг с другом в изобретательности. То в виде, скажем, «Разум-Социо», рожденного человеческим сознанием, то в виде колоссального транспланетного чудовища по имени Плазмон, то в виде парочки маньяков, вырастивших в котле-автоклаве нашу Солнечную систему. Примерам несть числа. С какой целью это делается? («По-твоему, наш писатель понимает, что „ваш“ читатель не простит ему вульгарного атеизма? — предположил я. Правильно, конъюнктуру общественных заблуждений творец должен чувствовать зад… пардон, спинным мозгом».) Конъюнктура? Вряд ли. О какой конъюнктуре речь, если некоторые писатели — из больших, из настоящих — вообще дьяволопоклонники! Создают Евангелие от Сатаны, назвав своего хозяина каким-нибудь мудреным именем вроде Воланда, чтобы нормальную публику не отпугнуть… («Булгакова не тронь, — строго заметил я. — Не нам судить о его вере.») Отлично, едко засмеялся юный наглец, священных коров резать не будем. Ограничимся, Иван, вашими друзьями, сказал он, вдруг перейдя на правильный русский язык. Теми, кто состоит в террористической организации «Время учеников»… («Откуда такая осведомленность? — резко бросил я. — Эта информация совершенно секретна!») Да просто подслушал, смутился Лэн. Случайно, конечно. Он ведь коридорный, его ведь не замечают, когда выползают под утро из лифта, размахивая бутылками, консервами и пластиковыми стаканами, у него даже не спрашивают разрешения, когда обнаруживают пустой полутемный спортзал и вваливаются туда всей толпой, предварительно попытавшись войти в зеркало, а затем облегченно падают на маты и начинают громко пировать — во славу литературы и лично товарища Строгова, — попутно обсуждая, кто кому что сказал, и бесконечно сравнивая местный алкоголь с кефиром. Пикник на обочине… (Эх, мужики, мужики, с досадой подумал я, когда же мы перестанем быть свиньями? Ничто нас не меняет, ни смена эпох, ни старость, ни близость к Учителю.) Возвращаясь к теме. Почему писатели, старательно поддерживающие свою репутацию материалистов, раз за разом вводят в книги что-нибудь надчеловеческое? Разгадка, по мнению начитанного мальчика, была проста. Вовсе не неверие будоражит их души, а другое чувство — ненависть…

Как же нужно ненавидеть Его, чтобы выдавать свою ненависть за неверие! И как это по-человечески — без устали повторять, что ты не веришь в Его существование, но при этом тратить столько фантазии, столько труда, чтобы доказывать из книги в книгу, какой Он плохой и как плох Его промысел. («…Я скакала за вами трое суток, чтобы сказать, как вы мне безразличны…») Вот один писатель выводит аршинными буквами, мол, нет подлости, которую люди не совершили бы во имя Бога, забыв добавить, что точно так же нет подлости, которую не совершили бы во имя безбожия. Фанатизм — это проблема психологии, а не теологии. А сколько подлостей совершается во имя любви — к женщине или к мужчине, к детям или к Родине? Вот другой писатель («Знал ведь его фамилию, но забыл», сокрушенно сказал Лэн) с бесконечной горечью оповещает мир, что Длань Господня бьет только нравственных людей, делая их несчастными, а безнравственные, все как один, живут себе припеваючи, и причина этой вселенской несправедливости в том, что праведники — это та сила, которая способна дать человечеству божественное могущество, пусть даже через миллиард лет. («Славин» — подсказал я. — Его пунктик.) Хотя, прежде чем обвинять высшие силы в подавлении всякой конкуренции, стоило бы задуматься: а верна ли исходная посылка? Не взята ли она по принципу «это же всем известно»? Подбор примеров, показывающих, что у нравственных людей жизнь якобы не складывается, всегда будет тенденциозен; с другой стороны, найдется ровно столько же примеров того, что злодеи наказаны еще при жизни. И вообще, если праведник чувствует себя несчастным, — какой же он праведник? Вот третий писатель… ну да Бог ему судья. Незаурядные люди, гордость строговского Питомника, доказывают и доказывают что-то — ожесточенно, в меру своей талантливости. Зачем, если НЕ ВЕРЯТ? Если бы не верили, писали бы о земле, а не о Небе. Значит, все-таки верят. Во что? В кого? Ответ: в Плохого Бога. Так добро ли они несут в мир? Лучше бы и вправду не верили…