Кельтская волчица - Виктория Дьякова

— Что же, Яков Фролыч, — подал голос тот из охотников, что помоложе был, — коли ты с детства по болотам лазишь, может быть, ты и на запретном островке бывал, про который сказывают, будто за ним самый окаем земли начинается. Там монах — отшельник жил. Про него говорят в деревнях, что то ли он как будто душу дьяволу продал, Господи прости, — охотник перекрестился и поцеловал нательный образок: — то ли супротив того, злые духи напали на него за его святость да живьем в землю закопали. Признайся, Яков Фролыч, встречал ты того монаха? — Нет, ребятки, монаха того я не встречал, — отвечал Яшка, помешивая ложкой варево, — да и не было его вовсе, так я вам скажу. На островке, верно, бывал. Много там всего понастроено, только жизни давно уж нет, с тех пор как мамка моя Пелагея молодухой в девицах еще жила при князьях Андожских, которым прежде земли здесь принадлежали. Остров тот, сказывала она, прежде вовсе не островом был-не было вокруг него трясины. Он вдавался в озеро, а оно куда шире тогда расстилалося, чем теперича, да с остальной землей он крепко тогда держался. Терема Андожского князя, первого из всех, Михаила Юрьевича отстроили там, богатые терема…То еще, — Яшка почесал затылок, припоминая, — не то что при дедах моих, почитай при прадедах случилось. От того Михаила Юрьевича лет через сто только один сынок остался, Андрюшкой звали его, прозвищем Голенище. При государе Иване Васильевиче вступил тот Андрюшка в опричники да осерчал на него государь и повелел отсечь Андрюшке голову на Москве. Только не успел своего указания сполнить — пред самым палачом прикололи Андрюшку. А кто — неведомо. Вот уж после смерти его, стали терема его пустые ветшать да разрушаться. Озеро размывало землю, трясиной затягивало его. Так и вышло, что оказались терема те на острове. А при князе, дай Бог памяти,

Иване Степановиче Андожском, последнем из всех, решили к острову тому дорогу проложить. Много песку сыпали, лошадей утопили — не счесть. Да и народу при том погубили немало. Проложили дорогу. Принялись терема перестраивать, по — новому там все возводить. Да потом забросили. Оказалось, непрочна та дорога, размывает ее озеро. Только сделали, а ее глядишь, через месячишко и нет вовсе — озеро всю съело. И опять трясина кругом. Но покуда я еще молод был от тех насыпей следы можно было сыскать, вот по ним и проходил я на Голенищин остров, бегал там один — одинешенек.

— А что ж монах-то? — снова напомнили ему охотники.

— Так не было монаха-то, — повторил Яшка невозмутимо, — вовсе не монах последним жил там, а монахиня, — он поднял палец вверх и сделал паузу, чтобы придать значения своим словам: — чуешь разницу? Вдовица старшего сына князя Ивана Степановича, Антона, Евдокией, вроде как звали ее. Так она умом помешалась и собой уродлива была — через все лицо у нее огромный шрам. Таков, что и губы и нос — все порублено. Да и глаз, как у меня всего один остался, да и тот кривой. Она все по деревням слонялась, людей пугала, по волчьи воя. Так мужики ее словили и на остров тот отвезли, юродивую, а дорогу и вовсе разрушили затем, чтоб она обратно не выбралась. Там она и померла с голодухи, как мне матушка моя Пелагея сказывала. А в девичестве Евдокия та первой красавицей слыла, только после призор на нее навели, вот и с ума она спятила от того…

— Да все с зависти, небось, бабы — злыдни, — откликнулись смешками охотники.

Стоя за живой изгородью из еще не опавших листьями кустов смородины, матушка Сергия выслушала их разговор и грустная улыбка тронула ее губы. Вот как все запомнилось в народе — и Евдокия выходила страдалицей, да и князь Андрей Голенище, добивавшейся верховенства над Белозерской землей предательством всей семьи своей тоже спустя триста лет едва ли не героем легенды стал. Осенний холодок уже пробирался под одежды, но матушка Сергия терпеливо дожидалась, пока охотники закончат свою ночную трапезу и отправятся спать. Она видела, что в верхней кладовой над птичником уже все сготовлено для того: расстелена солома и пуховики, рында с дождевой водой стоит для умывания у самой лесенки, приставленной наверх. Скоро уж и соберутся, полагала она. Так и вышло. Помолчав, охотники заерзали на шкурах своих.

— Поздновато уж, — послышался снова голос Яшки, — самое время помолиться на иконки да на боковую заваливаться. По завтрему, глядишь, хватится князь Федор Иванович, всех опять сошлет Ермиле с Данилкой на подмогу…

— Как бы не заплутали они сами в лесу, — высказался кто-то.

— Ермила не заплутает, — уверенно ответил Яшка, — он и по лесу и по болоту с закрытыми глазами пройдет. Ты уж мне не говори-сам учил его с малолетства. Так что не подведет…

Принялись тушить костер. Искры летели во все стороны. Матушка Сергия подняла голову — звезды многоярусным шатром стояли на безмерно высоких небесах. Невольно она ощутила, как слезы навернулись ей на глаза. Все казалось, смотрят на нее с высоты отец и матушка покойные и Василий тоже смотрит с заботой и любовью; и с тоской…

Тем временем охотники, собравшись, ушли. Матушка Сергия неспроста дожидалась того. Покинув Лизу, она сошла по черной лестнице в сад и пройдя скрытыми в траве тропинами, которые знала наизусть, пришла к месту, где прежде в саду Андожских князей росла большая яблоня, на которой они с Василием провели немало счастливых часов вместе. После несчастья, случившегося с Софьей, яблоня та засохла. При новых хозяевах на ее месте, да и на месте иных деревьев, отстроили житный двор и курятники. Однако вовсе не для того, чтобы с горечью вспомнить о своей разбитой юности, пришла матушка Сергия к прежде самому своему счастливому уголку в усадьбе.

Она пришла, чтобы открыть старинный ход, который они случайно обнаружили с Василием, когда встречались здесь на свиданиях. Подумав сперва, что это просто глубокая яма, возможно, заброшенный погреб, они не придали открытию своему значения — да и не того им обоим было, беспечно влюбленным и счастливым. Позднее же выяснилось, что ход тот был довольно глубоким и длинным — он вел к Прилуцкому холму, на котором еще во времена государя Ивана Грозного был отстроен деревянный монастырь. Собственно этот ход представлял собой подземную монастырскую галерею, предназначенную для весьма необычного ритуала.

Именно по этой галереи пришел к ней в тот памятный день похорон Василия, когда не выдержав приступа отчаяния, она решилась расстаться с жизнью, Командор Сан-Мазарин. По этой же галерее он навсегда увел ее из усадьбы в свою обитель.

В ту ночь, когда давно уже простившись с мечтой ощутить землю под ногами, она к великому счастью своему снова шла сама, держа Командора за руку, ее сразу поразил странный удушающий запах, царящий в подземной галерее.