Дочь Генриха VIII - Розмари Черчилл

Испуганный Чапуиз поспешил поскорее убрать злосчастную бумагу с глаз долой. Все было гораздо хуже, чем он мог себе вообразить в своих самых дурных мыслях. Ему удалось в прошлом январе успокоить Екатерину, но Мария не была умирающей женщиной, чтобы оказаться такой доверчивой. Он героически попытался совершить невозможное.

— Вы несправедливы к себе, — запротестовал он. — Что постыдного в подчинении неизбежному?

— Я подчинилась страху. Я была… напугана. — Ни одной другой живой душе она не призналась бы в этом, но это признание почему-то облегчило ее сердце. Теперь она могла без содрогания вспоминать тот кульминационный момент охватившей ее паники, когда ее пальцы как бы без ее участия, по собственной воле, предали ее.

— Напуганы? Вы? Вы, самый смелый человек из всех, кого я когда-либо знал?

— Я была не так смела, чтобы отважиться посмотреть в лицо смерти.

Он понял. Храбрость Марии была того сорта, который проявляется в действии. Она могла бы повести в бой войска, как это делала ее бабка, готовая отдать свою жизнь в безрассудном порыве, но, когда она представила себе хладнокровное убийство со всеми его отвратительными атрибутами, ее нервы не выдержали.

Она рассмеялась — грубо, неприятно.

— В прошлом я часто ругала Конкьюбайн, но она показала большую храбрость, чем та, на которую была способна я.

— Это неподходящее сравнение, — сухо заметил Чапуиз. — У нее не было выбора. — Не обращая внимания на условности и любопытные глаза леди Брайан, он обнял Марию. — Поверьте мне, нет никакой славы в бесполезном самопожертвовании, — мягко сказал он ей.

— Может быть, все это было простой угрозой.

— Если бы вы видели — и слышали — его величество в эти дни, как это довелось мне, вы бы поняли, что это вовсе не было простой угрозой. — Он заколебался, но потом в первый и последний раз в своей жизни, и только ради Марии, с большой неохотой признал, что в грубом обращении короля со своей дочерью были и оправдывающие его обстоятельства. — Ваш отец, каковы бы ни были личные его чувства, вынужден был бы наказать вас, чтобы устрашить тех, кто в противном случае мог бы восстать против его верховенства над церковью.

Он незаметно прижал ее плотнее к себе, чувствуя почти физическую боль от прикосновения ее тонкой фигурки к его телу.

— Ваше высочество, вас ждет новая жизнь. Вы, возможно, не поверите в это сейчас, но вы многое выиграете от того, что сдались.

— Какая польза может быть человеку, если он выигрывает весь мир, но при этом теряет свою душу? И пока незаметно, чтобы я что-то выиграла до сих пор. — Тон Марии был ироническим. — Меня перестали стеречь — и это все. Не было ни письма от короля, ни даже намека на его… прощение.

— Он скоро вам напишет или пришлет гонца. — При этом Чапуиз твердо знал, что Генрих намеренно садистски затягивает наказание дочери своим молчанием. Сейчас же он решил рискнуть: — Разве папское отпущение грехов не пролило бальзама на вашу душу?

— Я рада ему, да. — Но ее голосу не хватило уверенности. Неожиданно она спросила с убийственной логикой: — Почему епископ Фишер, и сэр Томас Мор, и два капеллана моей матери, не говоря уже о других, не могли принять этой присяги, отрекаясь от нее в душе? Им бы тоже было дано отпущение грехов. А ведь они были мудрыми людьми, а не какими-то горячими мальчишками. И все-таки они выбрали… другой путь, который вы назвали бесполезным самопожертвованием. Как такое могло быть?

Да, тут, конечно, крылись корни всей проблемы. Посол призвал на выручку все свое дипломатическое искусство.

— Ваше высочество, для вас это все по-другому. У вас было так много что терять.

— Сэр Томас, если говорить только о нем, имел гораздо больше что терять, чем я когда-нибудь имела, — возразила она решительно. — Преданную жену и семью, счастливейший из домов, ум и знания, которые сделали его почитаемым во всей Европе.

— Но у вас есть нечто более ценное. Перспектива получить корону.

— Корону? Я? Вы, видимо, забыли, что мой отец опять женился, а королева Джейн подарит ему достаточно сыновей для ее наследования.

— В этом нет полной уверенности. — Чапуиз про себя саркастически отметил, что Тюдоры вряд ли могли похвастаться впечатляющим списком зачатия и рождения здоровых мальчиков. Но меньше всего на свете хотелось бы ему доводить до сведения Марии это свое наблюдение.

Гораздо раньше он нашел другую струну, на которой можно было сыграть в душе Марии, чтобы освободить ее от этого постыдного страдания. Он понизил голос, окинув быстрым взглядом ряды обступивших их деревьев.

— Ваше высочество, не думайте об этом. У меня всегда было чувство, что в один прекрасный день, не знаю уж как, но Господь призовет вас править Англией. Вы можете считать это предчувствием, если хотите… Теперь вы понимаете, почему вы были обязаны сохранить вашу жизнь. Ибо кто, как не вы, сможет исполнить волю Божью в этой стране и вернуть ее народ в лоно нашей матери святой церкви.

В наступившей вслед за этим тишине они отчетливо могли слышать радостные крики Елизаветы, игравшей со своей собакой, звуки, довольно странные по сравнению с тяжестью их собственного настроения. Чапуиз почувствовал, как Мария вся напряглась в его объятиях. Потом она повернулась к нему, и его рука непроизвольно упала с ее плеч.

— Приношу эту клятву перед вами как свидетелем. Если Господь в его всепрощении дарует мне этот шанс, я смиренно постараюсь искупить все свои грехи. Да, любой ценой, чего бы это ни стоило мне — или другим, кто попытается мне помешать. Если потребуется, я пойду по колено в крови и поведу за собой мой народ, пока душа моя не очистится.

Чапуиз взглянул на нее, потрясенный до глубины души. Это была уже не та дорогая ему знакомая женщина, которой он поклонялся в течение долгих семи лет. Это была незнакомка, чье лицо горело всепоглощающим огнем фанатизма, чей голос дрожал от ярости, из которой ушла вся ее прежняя мягкость. На мгновение Чапуиз погрузился в мир грез. Мария умерла в эту грозовую ночь капитуляции, а вместо нее появилась какая-то другая женщина, подобная Минерве[6]. Посол очнулся, чувствуя закипающий в каждой клеточке его тела гнев против короля. Что там говорил Мор? «Его величество может уничтожить мое тело, но моя душа ему неподвластна». С Марией произошло прямо противоположное: король пощадил ее тело — и искалечил ее душу. Она еще поправится, в отчаянии попытался успокоить себя Чапуиз. Она еще слишком молода, чтобы навсегда остаться в таком состоянии…

Мария не отрывала взгляда от его лица, и, чуть не зарыдав от облегчения, он увидел, что ужасная маска спала с нее. Голос ее и улыбка уже напоминали очарование ее матери, когда, героически пытаясь обратить все в шутку, она сказала:

— Этот вечер мне запомнится на всю жизнь. В первый раз — за сколь много лет? — я могу вести себя как хозяйка и предложить вам что-нибудь освежающее. Мы можем даже посидеть в зале — и без всяких соглядатаев!

Неумелым жестом ребенка она протянула ему руку, и они медленно пошли по аллее по направлению к дому. Мария больше не возвращалась к тому предмету, который занимал главенствующее положение в ее мозгу. Вместо этого, пока она усиленно потчевала Чапуиза вином, шафранными пирожными и пирожными с кремом, она засыпала его вопросами, тактично намекая, что их приятная беседа не должна опять стать слишком серьезной.

Что было надето на королеве на большом приеме в Уитсоне, когда Чапуиза представляли ей? Как у нее были убраны волосы и была ли она так же тиха, как и в прежние дни? Посылали друзья Марии, леди Уиллоугби и леди Экзетер, приветы ей и не навестят ли они ее в ближайшие дни? А самое главное, видел ли и говорил ли Чапуиз в последнее время с ее любимой графиней Солсбери и какие у нее новости из Италии о ее сыне Реджиналде Поуле?

Но был один вопрос, который Мария не задала, потому что ее губы отказывались произнести нужные слова: «Что бы сказала моя мать, узнав о моей капитуляции?» Вопрос был чисто риторическим, ибо ответ раскаленным железом был уже выжжен на ее совести.

На той же самой неделе еще один визитер держал путь в Хансдон. Томас Сеймур, напевая морскую балладу, ужасно при этом перевирал, но зато своим настроением прекрасно гармонировал с улыбающимся летним днем, с чудными красками пейзажей сельской местности. Природа превзошла сама себя в сотворении великолепного облика Томаса. Более чем шесть футов сплошной мужской стати, облаченной в зеленовато-голубой атлас, богато украшенный серебряными нитями. Штаны на нем были из белого атласа, а шляпа, расшитая бирюзой, прекрасно гармонировала с голубизной его глаз, уголки которых поднимались кверху, придавая ему такой вид, будто он все время смотрит куда-то за горизонт.

Король с особыми чувствами относился к своему молодому шурину, видя в нем воплощение собственной безвозвратно ушедшей юности. Таким когда-то был сам Генрих, великолепный в своей силе, с золотистыми волосами и бородой, еще не тронутыми временем и сединой. Томасу была также присуща веселая беззаботность, которая была так характерна для молодого короля. Но на этом сходство и заканчивалось.