Дочь Генриха VIII - Розмари Черчилл

Наконец в полном изнеможении она задремала, но только для того, чтобы увидеть во сне, как за ней кто-то гонится через весь Гринвичский дворец. Инстинкт подсказывал ей, что позади нее был палач, все время медленно, но неуклонно настигавший ее, пока она не почувствовала на своей шее его горячее дыхание. Она бросилась за угол и столкнулась с Анной, вернее с ее телом, ибо Анна несла свою голову в высоко поднятых руках… Мария кинулась в сторону, подальше от отвратительного видения, и тут же очутилась в железных руках палача. Он громко смеялся, возвышаясь над нею, одной рукой срывая свою черную маску, — и вдруг под ней открылось лицо ее отца! С душераздирающим криком Мария очнулась вся в поту.

Хотя уже наступило утро и уже можно было слышать первые звуки пробуждающейся жизни в доме, она еще очень не скоро смогла вытащить себя из слишком живой реальности своего кошмарного сна. Потом осторожными ощупывающими движениями подняла обе руки к своей шее, чувствуя под пальцами ее нежность. Она вспомнила, что сегодня четверг — день, когда песочные часы ее жизни должны опустеть. Но до того как последние песчинки упадут вниз, как-нибудь, откуда-нибудь должно прийти избавление.

Поддерживаемая только этой отчаянной убежденностью, она присела у окна, чтобы первой увидеть гонца из Лондона. День выдался удушающе жарким, предвещая приближение грозы, воздух был абсолютно неподвижен, и каждый листочек и каждый цветок казались вырезанными из яркой эмали. Собаки, тяжело дыша и свесив языки, попрятались в тени, голуби неподвижно сидели в клетках, а слуги брели по своим делам как будто в трансе.

В своей душной комнате Мария даже не обращала внимания на все эти неудобства, целиком поглощенная ожиданием, но только уже ближе к вечеру она увидела столь нужную ей фигуру сэра Фрэнсиса Брайана, и, пока он слезал с утомленной лошади, Мария, едва дыша, возносила горячие молитвы к Господу, чтобы Чапуиз и Кромвель доверили сэру Фрэнсису свои ответы на ее письма.

Наконец снаружи донесся какой-то шорох, раздался легкий стук в дверь, и два сплющенных пергаментных свитка были подсунуты под нее. Брайан, добрый слуга короля, рисковал очень многим, помогая его дочери. Мария сорвала печати и прежде пробежала то, что было написано размашистым почерком Кромвеля.

Первые строки заставили кровь прилить к ее щекам.

«Вам следует понять, что, как бы сильно Вы ни рисковали, я рискую еще больше. Я неоднократно умолял короля быть к Вам снисходительнее, убеждая его, что со временем Вы образумитесь. Теперь же, после Вашего недвусмысленного отказа сделать это, я оказался в его глазах лжецом, и одному Богу известно, какие меня могут ожидать последствия». Потом тон письма изменился на нравоучительный: «В своем неуважении к Вашему отцу и его законам Вы проявили себя как невыразимо дерзкая девчонка. Вы гордитесь своей преданностью Богу. Неужели Вы думаете, что Вы единственный человек на земле, который любит и уважает Бога? Призываю небеса в свидетели, что Вы — самая упрямая и несговорчивая женщина из всех, кого я знаю, о чем я как-то Вам уже говорил. Что же касается того, чтобы я вступился теперь за Вас, то я даже не рискую упоминать Ваше имя в присутствии Его Величества».

Заканчивал он с плохо скрываемым бешенством: «Так как Вы отказываетесь подписать предложенные Вам положения присяги, я прощаюсь с Вами навсегда как с человеком неблагодарным, странным в своих поступках и по-ослиному упрямым как по отношению к Богу, так и к Вашему дорогому, доброму отцу».

Это было самое оскорбительное письмо, которое Мария когда-нибудь получала от государственного секретаря. Она не могла знать, какой неприкрытый страх продиктовал его! После последнего отчета, поступившего от членов специальной комиссии, Кромвель вместо них испытал на себе всю силу гнева короля. Он знал, что из него сделают козла отпущения, если Мария до четверга не покорится, так же как когда-то поплатился Вулси за то, что не смог удовлетворить желаний короля. Все приподнятое настроение, которое охватило государственного секретаря после свержения им Анны, улетучилось, и он уже начинал считать себя конченым человеком, желая только, чтобы ему представился случай свернуть Марии шею сейчас, когда она поставила под угрозу его собственную.

Итак, оставался только Чапуиз… Мария поднесла его письмо к окну, разбирая слово за словом и чувствуя, как краска медленно отливает от ее лица.

«Я в полном отчаянии, что ничего не могу сделать, чтобы как-то помочь Вам сейчас. Если бы была хоть какая-то возможность — но все дороги перекрыты на каждом углу. Всем сердцем умоляю Вас смириться. Король не удовлетворится сейчас ничем меньшим, кроме как безоговорочной сдачей. Если Вы откажетесь, Вы вполне можете погибнуть, а вместе с Вами и другие. Вам надо смотреть в будущее, забыв это проклятое настоящее. Примите это как утешение. Бог учитывает не столько людские деяния, сколько их намерения. Ваши же блестящи и достойны всяческого уважения. Следовательно, он простит Вас. Я снабжу Вас текстом заявления, которое расставит все по своим местам. Оно освободит Вашу совесть от необходимости быть верной присяге, которую вырвали у Вас силой. Примите мой совет, и все будет в порядке. Тогда скоро я получу разрешение навестить Вас».

В отчаянии от тщетности всех своих усилий Мария выронила пергамент на пол. Она просила хлеба, а ей протянули камень. Но, даже будучи глубоко разочарованной, в глубине души она не могла обвинять Чапуиза. Как несправедливо: она молила Бога совершить чудо его руками, но Бог оказался странно безучастным именно в тот день, когда она больше всего нуждалась в нем…

Теперь она стояла, оцепенев, в полном одиночестве в начале того тернистого пути, которым уже прошли ее мать и сэр Томас Мор, монахи-картезианцы и многие другие, осознавая, что нет другой дороги, кроме той, которая ведет к смерти. И только ей решать, идти ли ей вслед за ними. Когда-то она горела желанием что-то делать, что потребовало бы от нее последней капли храбрости и решительности, но это стремительное поражение притупило все ее чувства; сейчас она была совершенно неспособна связно соображать, как какая-нибудь деревянная кукла.

Безжалостное время медленно утекало, отмеченное только появлением леди Шелтон с неаппетитным на вид ужином. Она швырнула его на стол, обвела подозрительным взглядом комнату, как бы ища какое-то припрятанное в ней оружие, после чего ушла, оставив Марию бесплодно размышлять о том, что она упустила последнюю возможность ухватить судьбу за хвост. Мария могла бы одолеть леди Шелтон, запереть ее в комнате и сбежать. Только все равно безопасного убежища-то у нее не было. Черная ночь без луны и дружески подмигивающих звезд на небе казалась ей каким-то чудовищем, готовым наброситься и уничтожить ее.

В тщетной попытке защититься от этой угрозы она плотно задернула шторы и зажгла все свечи, которые смогла найти. Значительно позже, когда установившаяся в доме тишина подтвердила, что все его обитатели отошли ко сну, Мария услышала звук, которого ждала весь вечер, — быстрый цокот копыт по дороге.

Тяжело вздохнув, она в отчаянии прикрыла рукой глаза. Но кто-то другой внутри нее продолжал наблюдать за поздним визитером. Леди Шелтон широко распахнула дверь в комнату Марии, внеся поднос с письменными принадлежностями, триумфально загремевшими в ее руках. Позади нее маячила покрытая пылью фигура мистера Риотсли, которому пришлось наклониться, чтобы пройти в низенькую дверь. Леди Шелтон хотела остаться, но он отпустил ее вежливым поклоном. По отношению к Марии он не проявлял той грубости, которая отличала поведение других членов специальной комиссии, когда те общались с нею. Скорее он придерживался манеры семейного доктора, пришедшего провести необходимую операцию, которую собирался сделать с наименьшей болью и неудобствами для пациента.

Риотсли был незаменимым слугой для тех, кто служил королю, ибо на него можно было положиться, что он сделает за них их грязную работу, и каждая такая служба приносила ему ощутимые знаки признательности от сильных мира сего, которых он старался превзойти. Сегодняшнее поручение было самым важным из тех, что ему давали до сих пор, и он был твердо намерен успешно осуществить его хоть кнутом, хоть пряником.

— Леди Мария, я смиренно прошу прощения за столь несвоевременное вторжение. Если бы дело не было столь безотлагательным… Я боялся, что вы уже отошли ко сну, но, может быть, мой визит и не является для вас столь уж неожиданным?

— Не совсем. — Это уж воистину было преуменьшением века!

— Это делает мою задачу легче для нас обоих. Если мы быстро с ней покончим, я не стану больше отрывать вас от сна. — Он подошел к столу, развернул бумаги и протянул их приглашающим жестом. — Не будете ли вы так добры бегло просмотреть их, миледи? Как вы видите, здесь все кратко и абсолютно ясно.