Долг. Мемуары министра войны - Роберт Гейтс

Я присоединился к администрации Буша в конце шестого года ее пребывания у власти. Ни президент, ни вице-президент больше не могли рассчитывать на сохранение своих постов. Это обстоятельство оказывало сильнейшее воздействие на атмосферу и обстановку в Белом доме. Закаленные в политических играх советники и профессиональные идеологи, такие могущественные в первый четырехлетний срок, почти исчезли. Все теперь рассуждали о наследии, истории и незавершенных делах – разумеется, прежде всего об Ираке.

Среди всех книг и статей, написанных об администрации Буша и попавшихся мне на глаза, мало таких, в которых взвешенно оценивалось бы влияние событий 9/11 лично на президента и на его старших советников. Я вовсе не собираюсь «укладывать на кушетку» Буша или кого-либо еще, дабы проанализировать их чувства и реакции; мои рассуждения основываются на многократных доверительных разговорах с ключевыми фигурами администрации и на результатах собственных наблюдений.

Помимо травмирующего эффекта от самой атаки, полагаю, высшие должностные лица президентской администрации испытали нечто вроде паники: они подвели страну, допустили разрушительное нападение на Америку в свое «дежурство» на ответственных постах. Вдобавок после событий 9/11 они понятия не имели, неизбежны ли новые атаки, и, разумеется, ожидали при этом худшего. Поскольку высшее руководство страны опасалось, что в обширной «коллекции» разведывательных данных могут обнаружиться некие предупредительные знаки о новых нападениях, практически все фильтры для просеивания разведывательной информации – оценка ее надежности и достоверности – были убраны; итог очевиден: всего через несколько дней после событий 9/11 Белый дом наводнили бесчисленные слухи о готовящихся атаках, в том числе и о терактах в Нью-Йорке и Вашингтоне с использованием ядерного оружия. Слухи циркулировали неделями, если не месяцами, подпитывая панические настроения и стремление действовать безотлагательно. Кроме того, ощущался острый дефицит информации об «Аль-Каиде», не говоря уже о понимании того, что собой представляют она и прочие экстремистские организации: численность боевиков, технические возможности, руководители и тому подобное. Скорейшее заполнение этого информационного вакуума и защита страны от новых нападений логично превратились в единственную заботу президента и его советников. Любые препятствия – правовые, бюрократические, финансовые или международные – для выполнения этих задач подлежали решительному устранению.

Те, кто по прошествии лет станет критиковать отдельные действия администрации, например ситуацию в тюрьме Гуантанамо и методы ведения допросов, в перспективе могли извлечь гораздо большую выгоду из этой паники и необоримого желания защитить страну – ведь эта паника сродни тому страху за национальную безопасность, который заставил Линкольна временно отменить закон о неприкосновенности личности, а Франклина Д. Рузвельта побудил интернировать американцев японского происхождения. Ключевым вопросом для меня стал следующий: почему и через несколько лет после событий 9/11, хотя удалось заполнить столько информационных пробелов, а обороноспособность страны кардинально улучшилась, – почему не был проведен целостный анализ нашей политики и полномочий, чтобы «отбраковать» те факторы, которые наиболее принципиально расходятся с нашими традициями, культурой и историей (скажем, выдача преступников другим государствам и «усиленные» методы допросов)? Однажды я задал этот вопрос Конди, и она признала, что, пожалуй, стоило бы провести такой анализ – допустим, после выборов 2004 года, – но ничего так и не было предпринято. Позднее Хэдли рассказывал мне, что подобие анализа все-таки после выборов заказали, и некоторые «одиозные» техники ведения допроса были отвергнуты, а конгресс поставили в известность о внесенных «коррективах». Но я, как и большинство американцев, об этом не знал.

Почти всех старших представителей команды Буша, к которой я присоединился, для публики демонизировали – тем или иным образом, причем с использованием методов, с какими я либо не согласен, либо считаю слишком упрощенными. Что касается президента Буша, я, приступив к работе, обнаружил, что он ничуть не сожалеет о принятых решениях и не испытывает ни малейшего душевного дискомфорта. Он прекрасно понимал, что не в состоянии изменить отношение современников к своему президентству, что давно вырыл себе «президентскую могилу» – и был готов в ней упокоиться. Он нисколько не пытался переосмыслить ситуацию и свое решение о вторжении в Ирак. Он был убежден в важности нашей «победы» в Ираке и часто высказывался об этой войне публично. Буш воспринимал Ирак как свое основное достижение на президентском посту (наряду с Афганистаном, разумеется) и с негодованием встречал любые предположения, что война в Ираке лишила наши усилия в Афганистане необходимой поддержки. Дни смешных прозвищ и поддразнивания за выполняемую сотрудниками рутинную работу давно миновали к тому времени, когда я занял министерскую должность. Я увидел зрелого лидера, прошедшего за пять лет чрезвычайно трудный путь.

Буш на самом деле гораздо интеллектуальнее, чем считает общественное мнение. Он обожает читать, постоянно рассказывает о сегодняшней порции «духовной пищи» и расспрашивает, что читают другие. Даже в последние два года своего президентского срока он регулярно устраивал то, что именовал «глубоким погружением», – подробные брифинги и дискуссии с приглашением аналитиков разведслужб и прочих специалистов, посвященные многочисленным проблемам и вызовам национальной безопасности. Редкому аналитику или докладчику удавалось произнести несколько связных фраз, прежде чем Буш принимался засыпать его вопросами. Причем вопросы были непростые, задавались весьма напористо, и я могу понять, почему кое-кто вспоминает об этих брифингах с дрожью в голосе. Но другие находили обмен мнениями с президентом вдохновляющим. Отмечу также, что по некоторым вопросам, например по Ираку, президент обладал железобетонными убеждениями, и попытки его переубедить неизменно оказывались пустой тратой времени. При всей своей интеллектуальности, кстати, он почти мгновенно начинал скучать и не слишком терпел многоуровневые (или долгие) совещания. Он хотел, чтобы все говорили исключительно по сути. Пространные, философские или гипотетические дискуссии не для Буша. После шести лет своего президентства он усвоил то, что полагал необходимым, и редко подвергал сомнению собственные суждения.

Президент уважал военных и доверял им, но – по крайней мере в мои министерские годы – не торопился соглашаться со старшими советниками и военачальниками, особенно после того как в середине 2006 года стало понятно, что текущая стратегия в Ираке себя не оправдала. В Пентагоне он появлялся достаточно регулярно, демонстрировал готовность встречаться с начальниками штабов так часто, как того требовали обстоятельства, давал им возможность изложить свои взгляды и пообщаться с президентом напрямую. Он приветствовал откровенность, и я ни разу не слышал, чтобы он, пусть возражая или отвергая тот или иной довод, делал это в грубой, оскорбительной форме, отбивая тем самым всякую охоту к откровенности. Но он быстро терял терпение, когда старшие офицеры публично высказывались по «чувствительным» вопросам. Будь то директор Национальной разведки, адмирал Майкл Макконнелл, назвавший в интервью «Нью-йоркер» некоторые методы ведения допроса пытками, или Лис Фэллон, ударившийся в рассуждения о недопустимости конфликта с Ираном, или Майк Маллен, несколько раз позволивший себе покритиковать оперативную тактику в Ираке и Афганистане, – президент поворачивался ко мне и спрашивал: «Что стряслось с этими адмиралами?»