Океан и кораблик - Валентина Мухина- Петринская

Кричали и плакали чайки, шумел океан. Был день равноденствия. Мы стояли тесной кучкой на скалистом обрыве острова Мун и смотрели вслед уходящему кораблю.

Грустные прощальные гудки, разноцветные ракеты в нашу честь с капитанского мостика. И вот уже слышим только крики птиц. «Дельфин» скрылся за туманным горизонтом. Плохая видимость сегодня. Буруны с грохотом разбивались о скалы, и остров окружала белоснежная пена, холодная водяная пыль.

Все замерзли, устали, немножко пали духом. Мы остались одни — несколько человек. Уже не было с нами нашего капитана, штурмана, старшего механика, начальника экспедиции. Совсем одни на безлюдном острове. А со мной не было моего Иннокентия. Мы пошли на скованную камнем и бетоном «Ассоль», ставшую нашим домом на суше.

Меня вели под руки дядя и Миэль, потому что, странное дело, ноги мои то и дело подламывались, будто они были из картона. И мне не подняться бы на палубу «Ассоль», если б Харитон и Миша не втащили меня, словно куль. А потом я сразу очутилась на своей койке и Миэль раздевала меня, укрывала одеялом. Гладила по нечесаным волосам, что-то приговаривая и прерывисто вздыхая. Добрая и ласковая она, Миэль. Потом зашел дядя и, покачав седой головой, заставил меня выпить какое-то лекарство. Как будто существует лекарство от любви и от горя.

…На острове Мун весна. Всюду пробивается зеленая сочная трава, даже из расщелин в мраморе. Кустарники покрылись светло-зелеными листьями. Распустились почки на японской березе. И день ото дня зеленое становится ярче и радостнее.

Шлюпка чуть покачивается в спокойной синей бухте, но за полосой бурунов вода кипит и бушует. В шлюпке загоревший и помолодевший Барабаш, возмужавший, по-прежнему близорукий Яша Протасов в очках, Харитон с ружьем и я в летнем платье и без обычного ожерелья из опалов (боюсь, вдруг упадет в воду, и оставляю в каюте).

Идет береговое исследование течения. Обычно направление и скорость течения измеряет Яша, приспособив для этой цели поплавки из пенопласта. Либо замеряет течение с помощью окрашивания воды флуоресцеином. Со шлюпки раствор быстро выливают в воду и засекают это место теодолитами, а затем наблюдают за движением расплывающегося пятна окрашенной воды. Наблюдают или со скалы, или с движущейся за пятном шлюпки.

Но попробуй понаблюдать за течением в полосе береговых бурунов и дальше.

Не будь с нами Харитона, не представляю, что бы мы делали.

Харитон берет у Яши бутылку, наполовину заполненную раствором флуоресцеина (чтоб не потонула), и закидывает ее за буруны. После чего преспокойно прицеливается (он же таежный охотник и бра… впрочем, это неважно) из ружья, заряженного крупной дробью, и стреляет в бутылку.

Попадает он всегда с первого раза, и, пожалуйста, наблюдай, фиксируй хоть десятью теодолитами (хватает двух).

Я не выдерживаю и аплодирую. Харитон ухмыляется. Яша от волнения снимает очки, протирает их и, вздохнув от полноты жизни, снова надевает.

— Добре, сынку! — кивает головой довольный Барабаш. Он уже наполнил свои склянки образцами воды.

Я вынимаю ручной анемометр и определяю скорость и направление ветра.

Сегодня мы ждем из Владивостока самолет. Летчик Марк Лосев (он бывает у нас регулярно) привезет письма, продукты, всяческие циркуляры, парочку новых приборов и… одного озорного мальчишку, который нахватал столько двоек, что чуть не остался на второй год. В пятый класс Костик уже не будет ходить в Бакланскую школу, мы сами будем учить его. Учителей хватит по всем предметам. (Ученик один, учителей семеро. Седьмой — Харитон — по труду.)

Перед обедом все потянулись к взлетной полосе.

Миэль отвела меня в сторону. Щеки ее красны, как помидор, глаза совсем округлились — две темные вишни. Ей необходимо срочно посоветоваться. Миэль не только спрашивает советов, но, как это ни странно, и следует им. Мы отошли за темную пихту и сели на землю.

— Марфенька, мне сделали предложение сразу двое… Сроду не угадаешь…

— Валерка и… подожди… кто?

— Угадай.

— Кто же?

Миэль заливается смехом.

— Гидролог Протасов! Что же мне делать… За кого?

— Что за кого?

— За кого выходить?

— Как тебе не совестно, Миэль?

— Почему… совестно?

— Ты же никого из них не любишь. Для чего же выходить замуж? Боишься женихов упустить…

— Так они сами…

— Миэль, голубушка! Тебе бы не о замужестве думать, а об учебе. Ведь у тебя всего-то восемь классов. Теперь такое время, что надо учиться и учиться всю жизнь…

— Всю жизнь?! — ужаснулась Миэль. Лицо ее явно вытянулось.

— Мы поможем тебе сдать за десятилетку. А ты за этот год найди свое призвание — ив институт. Поняла? Кем бы ты хотела быть?

— Но я уже есть! Я — кок. И я хочу быть коком. Небось без еды никто не обойдется, будь хоть академик! Это и есть мое призвание — кормить людей. Чем оно плохое?

Вопрос поставлен в упор, и я не нахожу на него ответа. Не уподобиться же мне Сережиной матери, которая считает малограмотными всех, кто не закончил аспирантуры.

— Самолет! — во все горло кричит Сережа Козырев. Он всегда первый видит.

Самолет покружил над островом и пошел на снижение. Ил-14 еще катился, а мы уже, не выдержав, бежали к нему.

Первым сошел пилот Марк Лосев. У него столь своеобразное, узкое, тонкое лицо, что встреть его даже на самой людной московской улице, долго будешь оглядываться ему вслед.

За Лосевым выскочил Костя Ломако. Он несколько вырос, на нем было все с иголочки, новое (люди добрые одели сиротку в дорогу). Костик охватил взглядом всю нашу группу, бросился ко мне и, не выдержав, заплакал.

— Все будет хорошо, — шепнула я.

— Лена погибла смертью храбрых? — спросил он, мужественно подавляя слезы.

— Да, Костик. Твоя сестра погибла во славу науки.

После затянувшегося обеда мы с Костиком вдвоем направились на кладбище. В каюте я оставила непрочитанные письма — их была целая груда — из Москвы, Баклан, с борта «Дельфина» и еще из разных городов, куда распределили девчонок из нашего техникума. Толстое письмо было от Ренаты. Его прочту вечером, когда уложу мальчика спать. Чтения на добрый час, а Костик не должен чувствовать себя одиноким.

Только два самых дорогих письма я захватила с собой, положив их в кармашек платья.

Я показала Костику обелиск, могилу ирландца, Настасьи Акимовны, которую он знал, и подвела его к могиле старшей сестры. Странно и страшно видеть могилу единственной сестры, если еще полгода назад ты провожал ее в плавание здоровую и веселую. Я тоже заплакала.

— Почему именно она? — произнес Костик с недетской горечью.

— Ты видел, куда выкинуло корабль… Удивительно еще, что только две жертвы. Могли погибнуть все…

— Ох, нет, нет! — Костик испуганно схватил меня за руку.

— Я буду тебе старшей сестрой… Если, конечно, ты хочешь… Я еще не прочла вот эти два письма. Одно от мамы — Августины…

— Мачехи?

— Матери. Она ведь вскормила меня и воспитала. Хочешь, я прочту вслух ее письмо, ведь теперь, раз я тебе сестра, то и она тебе — мать.

— Прочти.

Мы сели на камень у обелиска — солнце пригревало по-летнему, — я аккуратно вскрыла конверт и стала читать.

«Милая моя Марфенька, дочушка моя любимая, спасибо, что ухитрялась пересылать мне письма даже с океана. Даже с необитаемого острова. Я уж так рада, что ты теперь на твердой земле. Получила твое последнее письмо, где ты пишешь, что хочешь взять к нам мальчика Костеньку, у которого умерли родители, а теперь и последний родной человек — сестра. Это ты правильно делаешь. Надеюсь, что мальчик добрый. Пусть поживет годик-другой среди вас, хороших, умных людей, а то один в городе — еще какое хулиганье обидит, научит плохому, картам или водке. А когда ему надо будет учиться дальше — переправь с кем-нибудь сюда, в Москву. Будет жить с нами. Если понадобится, я его усыновлю. Пришли фотографию Костеньки. Я его уже люблю. У меня ведь никогда не было сыночка. Может, будут внучата, и я их понянчию…

Я здорова. Деньги, что ты мне шлешь, откладываю на книжку: пригодятся тебе, когда приедешь. А мне хватает. Реночка платит, и писатель не обижает. Уж такой хороший человек! Подарил мне свою новую книгу с такой доброй и лестной надписью. Говорит, что, если б не я, не написать бы ему этой книги, силы не те. Так что обо мне не беспокойся. Целую крепко мою дочечку и сыночка Костеньку. Привет всем твоим друзьям на острове под луной. Твоя мама».

Я опустила письмо на колени и взглянула на Костика.

— Да, это не мачеха, это мама, — сказал он тихо, — какая добрая!

Мы долго молчали. Прохладный соленый ветер развевал Коськины рыжеватые вихры. Наверно, не дал себя подстричь на дорогу. Океан сверкал на солнце, отражая все цвета неба — голубое, синее, лиловое, белое. И только буруны вокруг острова грохотали, как в бурю. И неумолчно кричали птицы.