Без аккомпанемента - Марико Коикэ

Примерно через неделю в теткином почтовом ящике лежал ответ от Ватару. Посредине разлинованного листа бумаги для сочинений ровным тонким почерком было выведено: «Кёко, я готов ждать столько времени, сколько понадобится тебе, чтобы успокоить свои чувства. Увидимся в октябре. Жду встречи». Вот и все письмо. А после подписи была мелко нацарапана фраза по-английски, которая в переводе означала «Какой же я глупец!».

Подготовку к экзаменам я забросила. На курсы по-прежнему ходила, но почти все, что мне там втолковывали, пропускала мимо ушей. Результаты пробных испытаний оказались крайне неутешительными: способность к запоминанию материала ухудшилась, а концентрация внимания опустилась до нуля. В голове постоянно стоял туман. Окружающие краски поблекли, и все предметы виделись в каком-то шершавом сером цвете, как на старой черно-белой кинопленке.

Но самым трудным для меня было изображать перед теткой, как будто в моей жизни ничего не изменилось. Встречаться с ней нам приходилось только за столом, но даже за эти короткие промежутки времени, пытаясь попадать в тон теткиных разговоров или улыбаться шуткам из телевизора, я уставала так, что валилась с ног. Обычно после ужина я уходила в свою комнату, раскрывала лежавшие на столе тетрадки и справочники — чтобы тетка, принеся мне чай, видела, что я занимаюсь, — и после этого сидела, рассеянно уставившись в стенку. Иногда я спохватывалась, только когда на улице начинало светать.

При этом у меня совершенно не возникало желания с кем-то посоветоваться. Я вообще не понимала, что это значит — спрашивать совета. Проблемы с учебой, трудности в отношениях с другими людьми, даже обычные любовные неурядицы — это еще куда ни шло, но кто стал бы всерьез выслушивать рассказ о страданиях девочки, которая полюбила гомосексуалиста? По крайней мере среди моих сверстников я не знала ни одного человека, который имел бы на этот счет какое-то определенное мнение. И уж тем более можно было себе представить, что скажут люди старшего поколения, так или иначе уже познавшие всю мерзость окружающего мира. Они наверняка выпучат глаза от удивления и с заинтересованным видом начнут сыпать вопросами, а затем, выспросив все, что только можно, и полностью удовлетворив свое любопытство, безучастно скажут что-нибудь, вроде: «Лучше вам с ним расстаться», — тогда как сами, сгорая от нетерпения, будут лихорадочно думать, кому бы поскорее рассказать эту невероятную историю.

А вопрос, на который я хотела узнать ответ, заключался не в том, надо ли мне расставаться с Ватару. И мне не нужен был фрейдистский анализ людей, склонных к однополой любви. Все, в чем я хотела разобраться — это в себе самой. Я хотела понять, почему я по-прежнему жаждала встречи и продолжения отношений с Ватару, несмотря на то, что в силу единственной, но непреодолимой причины, коей являлась принадлежность к разным полам, мы навсегда утратили какие-либо точки соприкосновения. Звучит смешно, но я проклинала то, что я родилась женщиной, и проклинала то, что Ватару родился мужчиной. Но более всего я проклинала то, что мужчиной был Юноскэ.

Так незаметно прошел сентябрь. Из того, что произошло за этот месяц, я не запомнила ровным счетом ничего, кроме собственных душевных терзаний. Помню только, что как-то раз после обеда, когда закончился дождь, я вышла в сад поиграть с Могу и меня укусило какое-то ядовитое насекомое. У основания правой лодыжки вздулась огромная гнойная опухоль, которая очень долго не проходила. Резкая, пронзающая боль не позволяла даже надеть носки. Тетка настаивала, чтобы я обратилась к доктору, но я так никуда и не пошла. У меня не было настроения общаться с кем-либо, кроме узкого круга необходимых людей. Даже с доктором…

Когда опухоль спала, предварительно испустив большое количество гноя, и я уже могла без боли надевать чулки и носки, я отправила на адрес Юноскэ в Китаяме короткое письмецо: «Уже октябрь. Сообщи, где и когда мы встретимся».

Вопреки моим ожиданиям, Ватару в ответ решил позвонить по телефону. Как раз в это время тетка была занята с учениками, поэтому трубку взяла я.

— Спасибо за записку, — произнес Ватару. — Месяц тянулся долго. Дольше, чем я ожидал.

Я глубоко вздохнула и, стараясь не разрыдаться, ответила:

— Для меня тоже. Как поживаешь?

— Да так себе, не очень. А ты?

— Я тоже не очень, — ответила я и хотела уже было спросить, как дела у Юноскэ, но вопрос застрял у меня в горле. Мне не хватило мужества произнести вслух это имя. Я чувствовала себя так, будто у Ватару есть любимая жена и я собираюсь о ней поговорить. Вместо этого я спросила про Сэцуко: — Что-то мы давно не встречались с Сэцуко-сан. Как она там, в порядке?

— Я видел ее неделю назад. У нее все в порядке. Иногда помогает в лавке. Она у них там сейчас заместо рекламы.

— Правда? — улыбнулась я. — Представляю, как красиво это выглядит: Сэцуко-сан в кимоно торгует сладостями. Прямо как в кино.

— Да уж, — сказал Ватару. После этого мы оба ненадолго замолчали. Я облизала пересохшие губы и покрепче сжала рукой телефонную трубку.

— В следующую субботу, после обеда я хотел бы встретится с тобой в чайном домике, — неуверенным тоном произнес Ватару, как будто переводил английскую фразу на японский язык. — Идет?

— В чайном домике?

— Да. Но если ты не хочешь, можно где-нибудь в другом месте.

— Нет, я хочу. Только…

— Юноскэ не будет, — спокойно, без каких-либо эмоций произнес Ватару. — Он в субботу утром уезжает в Токио. Так что в домике не будет никого. Если тебя это устраивает…

— Я приду, — выпалила я.

— Хорошо, — сказал Ватару и в завершение разговора добавил: — Твое длиннющее письмо я перечитывал много раз. Я очень благодарен тебе за это письмо.

Повесив трубку, я вышла в сад. Стояла солнечная безветренная погода. Во всех уголках сада чувствовалось дыхание осени. Подбежал Могу. Я погладила его по головке и взяла на руки, чувствуя, как напряжено его тельце, покрытое каштановой шерстью. От Могу пахло псиной, землей и солнечным светом. Прислушиваясь к доносящимся из дома тихим звукам этюда Черни[42] в чьем-то ужасно неумелом исполнении, я зарылась лицом в мягкую собачью шерсть.

В следующую субботу, ровно в час дня я уже пролезала через отверстие в живой изгороди, ведущее к чайному домику. Прошедший накануне вечером дождь насквозь промочил и изгородь, и густые заросли папоротника, окружавшие выложенную камнями тропинку.

Чувствуя, как от волнения начинают дрожать коленки, я повторяла себе: «Только ни о чем не думай! Думать бесполезно. Если тебе не хватает смелости думать, чтобы сделать какие-то выводы, то и не надо притворяться, что думаешь. Лучше плыть по течению».

Медленно переступая с камня на камень, я подняла лицо и взглянула на бамбуковую рощу. Заросли тропического бамбука беззвучно покачивались, освещенные прозрачными лучами осеннего солнца. За листьями виднелась почерневшая крыша чайного домика. Он никуда не делся и стоял на том же месте, что и раньше.

Внезапно я остановилась, увидев, что прямо перед домиком стоит Эма. На ней был надет горчичного цвета свитер и темная мини-юбка, а на ногах — черные ботинки на шнурках. После того, как я ее увидела, она еще какое-то время не замечала меня, глядя вдаль и непрерывно жуя жевачку.

Прошло двадцать лет, но я в мельчайших подробностях могу вспомнить, как Эма выглядела в тот день. Она стояла, прислонившись к краю узкого лаза, который служил входом в чайный домик. Руки праздно сложены на груди, длинные стройные ноги слегка скрещены. Плетеная кожаная сумка коричневого цвета сползла с плеча и мерно покачивается в такт жевательным движениям.

Все это запомнилось мне не потому, что ее поза была по-взрослому красивой. Да, она умела одеваться и в полный рост выглядела так, будто сошла с фотографии в модном журнале, но это было не главное. Что-то в ней было не так, не похоже на ту Эму, которую я знала до сих пор. Не знаю, как это выразить. Может быть, я ошибалась. Но она выглядела какой-то очень приземленной и очень обыденной. Казалось, если на нее прямо сейчас надеть передник и поместить ее в залитую солнцем маленькую квартирку, чтобы она, напевая себе под нос, начала складывать высохшее белье — то это будет самая подходящая для нее обстановка.

Почувствовав мое присутствие, Эма испуганно повернула голову. Тонкие, словно веточки ивы, брови поползли вверх, а рот расплылся в улыбке.

— Ба, Кёко! — воскликнула она. — Давненько! Ты вообще где была? Что делала?

Мелкими шажками Эма подбежала ко мне. Ее внушительных размеров груди, словно спелые плоды, тяжело покачивались под свитером.

— А я тебе звонила, — сказала она. — Но каждый раз подходила твоя суровая тетя и говорила: «Кёко сейчас занимается».

Я впервые об этом слышала, но все-таки сказала Эме: «Извини». Видимо, тетка решила, что наши с Эмой разговоры длятся до неприличия долго и несколько раз просто не передавала мне трубку. Но я совсем на нее за это не сердилась. Наоборот, была благодарна. Ума не приложу, о чем бы я стала говорить с Эмой, если бы она позвонила в течение прошедшего месяца.