Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана - Олег Дорман

Менухин руководил музыкальным фестивалем в английском городе Бате. Bath — по-английски «ванна», там сохранились древнеримские бани, термы. И вот на этом фестивале он пригласил нас выступить.

Незадолго до того с Митрофаном Кузьмичем Белоцерковским приключилась неприятная история. Он привез из-за границы автомобиль. Машину эту ему там вроде бы подарили. Власти были разгневаны, и Белоцерковского отстранили от руководства зарубежными поездками. Нас посылали — а он, получалось, не имеет к этому никакого отношения.

Ко мне подошел Гринберг: настоятельно рекомендую потребовать, чтобы в Бат вас сопровождал Белоцерковский. «Как потребовать?»— «В Министерстве культуры». — «Но что я скажу?» — «Что он незаменимый руководитель». — «Они послушаются?» — «Настаивайте».

Особо настаивать не пришлось. Белоцерковский поехал с нами руководителем группы.

Зал, где мы играли, был устроен в церкви. Перед началом концерта к публике обратился священник, сказал, что в храме нельзя аплодировать и если кто-то захочет выразить одобрение — можно встать. Когда отзвучал последний аккорд большой соль-минорной симфонии Моцарта, Менухин вскочил со своего места, и вслед за ним в полной тишине встал весь зал. Я поднял оркестр — и так мы молча стояли и смотрели друг на друга с улыбками на лицах, музыканты и публика.

На другой день мы с Менухиным играли Симфонию Кончертанте, а потом отправились с нашими оркестрами в Лондон. Играли сочинение популярного современного композитора Майкла Типпетта — Концерт для двух струнных оркестров. Такой веселый, бодрый концерт. Без мировой скорби — английские композиторы этого не любят. Там я впервые дирижировал сразу двумя оркестрами. Создать ансамбль между ними было интересной задачей. Мусин меня учил дирижировать так, чтобы каждому музыканту казалось, что ты дирижируешь именно для него. Конечно, в жесте должен быть приказ, не просто просьба играть, а именно приказ. Но разные оркестры по-разному воспринимают дирижерский жест. Это известная проблема. Мы справились. Майкл Типпетт — высокий такой был — пошел большими шагами из зала на сцену и показывает два больших пальца. Каждому оркестру, значит, по одному. Публика ликовала.

Мы решили на следующем концерте сыграть Симфонию Кончертанте тоже двумя оркестрами. Причем оба дирижера солировали — Менухин на скрипке, я на альте. Об успехе этого исполнения мне приятно вспоминать, но неловко рассказывать. Читайте английские газеты тех дней. После концерта Менухин организовал грандиозный прием в гостинице «Савой», был замечательный вечер и попойка от души.

Рано утром просыпаюсь от стука в дверь. Открываю — на пороге Белоцерковский. Молча входит в номер, прикладывает палец к губам, бесшумно закрывает за собой дверь.

«По-английски читать умеешь?» Это была одна из традиций партийных начальников: ты с ним на «вы», а он с тобой на «ты». — «Более-менее». — «Прочти-ка, что здесь про Хрущева и Макмиллана». Протягивает свежую газету. Макмиллан был тогда британским премьер-министром. Статья называлась «Почему бы вам не играть на скрипке?».

«Этот вопрос, — писал автор, — приходил мне в голову, когда я слушал Менухина и Баршая в Фестиваль-холле. Они играли Концертную симфонию Моцарта, и такое это было совершенство, и так это было прекрасно и вызвало такие восторги, что я подумал: если музыканты так хорошо спелись — может, и вам, политикам, тоже начать играть Моцарта на скрипке? Может, тогда дела у вас получше пойдут?» Перевел. Белоцерковский забрал газету, спрятал в карман: «Никому ни слова, смотри». Я говорю: «Это уже читает вся Англия, весь мир. Да и в Москве наверняка читают уже». — «Все-таки не говори, на всякий случай не говори». Эти люди, понимаете, сами боялись. Сами боялись ситуации, которую они же и создали.

Слух о концертах разошелся быстро, и несколько звукозаписывающих фирм обратились к нам с предложением выпустить пластинки. Белоцерковский распорядился: пусть придут, хочу на них посмотреть. К встрече он готовился как генерал к сражению: «Ты, Баршай, сидишь вот тут слева от меня, ты, Хохаузер (знаменитый английский импресарио, главный импресарио всех советских „звезд“ в Англии), — справа, этих посадим вот за тот столик». Дело происходило в вестибюле отеля. Первым пришел Питер Эндрю из EMI.

Корректный, приветливый. «Уважаемые джентльмены, мы хотели бы выпустить Симфонию Кончертанте с Баршаем и Менухиным и Дивертисмент Бартока». Белоцерковский ему: «Сколько заплатишь?» Эндрю явно не ожидал такой скорости, запнулся, но ответил. Белоцерковский: «Сколько-сколько? Это ты так дешево ценишь Баршая?» Переводчик старался смягчать, как мог. «Нет, дорогой товарищ, и говорить с тобой больше не стану. Будь здоров».

Так он разговаривал с каждым, а приходили люди из крупнейших фирм — «Коламбия», «Декка», «Филлипс». И самое интересное — добился, чего хотел. Получил в пять раз больше того, что предлагалось поначалу. Потом Питер Эндрю попросил одну знакомую пианистку мне передать, что если я еще раз приеду с этим чудовищем, то потеряю все ангажементы.

Надо сказать, Московский камерный оркестр приносил в бюджет государства сотни тысяч долларов. Однажды в Кёльне ко мне подошел наш посол и говорит: «Мы готовим важный прием для металлургических магнатов Германии. Никак не получается установить с ними деловых отношений. Я подумал: может ваш оркестр сыграть что-нибудь такое, что бы на них произвело впечатление?» Я предложил вечер из трех симфоний Гайдна, включая «Прощальную». Она всегда сильно действует на публику, тем более что сначала я рассказываю историю ее создания и смысл финала, когда музыканты один за другим перестают играть и уходят со сцены.

Дали концерт, вернулись в Москву. Меня вызвала министр культуры Фурцева. «Вы сделали огромное дело.

Под ваш концерт удалось заключить контракты, которых не могли добиться десять лет. Посол отбил телекс нам в министерство и в ЦК партии с просьбой чаще присылать вас. Рудольф Борисович, просите, чего хотите». — «Спасибо, Екатерина Алексеевна. Мне лично ничего не надо, мне всего хватает. А вот моим музыкантам достойную зарплату — это было бы поддержкой нашего дела». Фурцева тут же вызвала помощников и велела к следующему утру подготовить смету с такими же окладами, какие были в Большом театре.

Деньги, которые мы получали за границей, были ничтожными. Скажем, в Германии мне разрешалось от каждого концерта оставлять себе сто марок. Остальное сдавалось в посольство. Гонорар высчитывали по нашей ставке в Советском Союзе: просто переводили в валюту. Но все равно, все равно, для материального положения музыкантов заграничные поездки были очень существенны. Скажем прямо: музыканты привозили вещи на продажу. Это было очень опасно, можно было лишиться всего и пойти по уголовной статье «спекуляция», но люди не хотели жить на том уровне, который предлагался. Скажем, я как дирижер в лучшие годы получал зарплату двести рублей. Музыканты — чуть больше ста. Водитель троллейбуса — до четырехсот.