Нота. Жизнь Рудольфа Баршая, рассказанная им в фильме Олега Дормана - Олег Дорман

В Венгрии нас встретили сдержанно. Вежливо, приветливо, но не то, что прежде. Мне было с чем сравнить: когда я приезжал Будапешт в составе студенческого оркестра на фестиваль молодежи, нас встречали толпы и с таким ликованием, которое нельзя организовать. Это были еще послевоенные чувства, сорок девятый год. Мы ехали в автобусе, а по улицам венгерки несли блюда, подносы с горячими пирогами и протягивали нам в открытые окна.

Поселили в общежитие медицинского института, повели в столовую. Первым делом принесли корзинки с большими ломтями белого хлеба, поставили на стол. Ждем продолжения. Тут один из наших, будущий известный эстрадный дирижер, громко кричит: «Ребята, рубай горчицу — вкусная!» Мы взяли этот теплый хлеб, стали на него мазать горчицу, через две минуты корзинки были пусты. Венгры посмотрели на нас как на диких зверей. Принесли еще корзинки с хлебом. Через минуту опустошили и их. Но это, так сказать, частный эпизод. Общее настроение по отношению к нам царило тогда самое доброе. Теперь люди часто прятали глаза.

Концерт прошел с большим успехом. Я чувствовал, как такт за тактом аудитория проникалась доверием, волнением, и, в общем, в конце нам аплодировали долго, с жаром и с какой-то подчеркнутой серьезностью, не знаю, как лучше это определить. На обратном пути, когда провожали на поезд, министр культуры доверительно рассказывал мне, как недавно они праздновали юбилей национального венгерского композитора Золтана Кодая, восемьдесят лет. Кодая очень почитали, во время революции даже хотели выдвинуть президентом. К юбилею его наградили каким-то большим венгерским орденом, и на специальном торжественном заседании правительства Кодай должен был его получить и произнести благодарственную речь. Насколько она будет благодарственной — всех очень беспокоило. В правительстве, министр говорит, все дрожали. Понимали, что слово Кодая ловят миллионы венгров. И вот собрание, старик пришел, ему вручили орден, он поднялся на трибуну и говорит: «Не думайте, что я успокоюсь. — Все замерли. — Я не успокоюсь до тех пор, пока в школах моей страны, моей Венгрии… — ужас, ужас, что он скажет?! — …не будет введен еще один дополнительный час музыкального воспитания!» У них отлегло от сердца. Дополнительный час музыкального воспитания в школах! Они действительно пересчитали сметы, сократили какие-то другие дисциплины и ввели этот час. Причем моментально, чуть ли не за месяц. Думали, что легко отделались. И, может быть, напрасно: час музыки в школе может перевесить любую идеологию.

34

После гастролей в ГДР и Болгарии нам разрешили поехать в Австрию — то ли «осиное гнездо», то ли «логово фашизма», сейчас не помню точно. Впечатления от логова были сильные. Не только от уровня жизни — жизни музыкантов, в частности, — но и от ощущения непрерываемой традиции во всем, что мы видели. Притом что был ужас Третьего рейха, потом поражение Германии в войне… Тогда мы об этом особенно не думали — просто многому поражались и многое восхищало. Это проходило фоном, потому что главные события и впечатления были музыкальные. Мы ведь ехали не туристами и не, в самом деле, магнитофоны покупать. Главным было, как мы сыграем в легендарном «Моцартеуме» в Зальцбурге. И теперь у меня в памяти из всех впечатлений — наши разговоры с Рихтером. Мы играли вместе Es-dur’ный концерт Моцарта. Там есть медленная до-минорная часть, очень грустная. Репетируем. За окнами — тот самый город, по которому ходил Моцарт и смотрел на эти же дома, деревья и, во всяком случае, на это же небо. Мы с Рихтером уже исполняли этот концерт в Москве бог знает сколько раз. Но теперь на репетиции он вдруг прервался, посидел молча и говорит: «Нет, не так. Здесь не просто грусть или меланхолия: в этой мелодии — страдания артиста. Это муки творческой души». И мы сыграли совсем иначе, совсем-совсем иначе. Невозможно передать словами. Но это было главное в поездке.

А потом я репетировал там с оркестром Симфонию ре мажор, которую Моцарт сочинил, когда ему было шестнадцать лет, и у меня никак не получалось начало. Оно торжественное, мощное, но я не мог правильно передать оркестру своего ощущения. Так пробую, иначе. Не выходит. Все хорошо, но не тот характер. «Слава, — говорю, — не понимаю, как мне показать им». Он подошел перед самым концертом: «Я подумал. Вы представьте себе, что вы — король. Вот король выходит к оркестру и поднимает палочку. Ну конечно, король, который разбирается в музыке». Все. Я вышел на сцену «Моцартеума» как король, и это было лучшее из наших исполнений Двадцатой симфонии.

35

В шестьдесят втором году в Москву приехал Иегуди Менухин. Нас познакомил Давид Федорович, и на этих гастролях Менухин выступал с нашим оркестром. Мы сыграли два концерта Баха, два Моцарта (один, фортепианный, — с его сестрой Хефцибой), а на бис исполнили вдвоем вторую часть из Симфонии Кончертанте. Удивительно, но мы так же одинаково чувствовали темпы, как и с Ойстрахом. Правда, Менухин играл совершенно иначе, чем Ойстрах, более романтично и более свободно, он допускал больше rubato, чем Ойстрах, и это стилистически было не всегда оправданно. Ну, дело вкуса: могло нравиться, могло и не нравиться. Но, в общем, неплохо у нас получилось.

Менухины хотели обязательно прийти ко мне домой. Домой. Как я рассказывал — коммуналка, девять комнат, теснота, — как я мог пригласить их туда? Я врал. То у нас прорвало трубу, то золотая свадьба у тети, то еще что-то… Но Менухин не сдавался. «Позову, — я решил. — Пусть видит». Приглашать иностранцев домой было запрещено. Требовалось получить разрешение. Будь я сам по себе — может, и пренебрег бы, потом что-нибудь сочинил, если привяжутся. Но я — дирижер, на мне оркестр. Обратился в МИД. Нет, сказали, и не вздумайте. Пригласите в хороший ресторан. Я заранее пошел в «Арагви», предупредил, что приду со знаменитым скрипачом, пожалуйста, устройте все достойно. Фамилию Менухина там знали — на его концерты билетов было не достать. Привел я Менухиных в «Арагви». После ужина Диана, его жена, говорит: «Ну а завтра мы к тебе». Назавтра у меня скоропостижно заболела бабушка, гриппом, очень заразным, и мы пошли с Менухиными в «Националь». Думаю, он все-таки понимал, что происходит. В конце концов, когда он в сорок пятом году был в Москве и предложил букинисту доллары, тот от ужаса просто стал на него кричать и вытолкал из магазина.

Менухин руководил музыкальным фестивалем в английском городе Бате. Bath — по-английски «ванна», там сохранились древнеримские бани, термы. И вот на этом фестивале он пригласил нас выступить.