Секретный фронт - Аркадий Первенцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пузырь как заведующий складом выдавал имущество (мебель, одежду, посуду) по нарядам местной власти и днем обязан был появляться на складе. Он принес им сапоги, шаровары, рубахи. Тогда и появилась свитка, в которую Зиновий зашил грепс.
К пистолету добавили патронов. Чугун получил второй парабеллум и гранаты. Он выбирал гранаты в ящике с видом знатока, взвешивал их на ладони, как бы проверяя, не пустые ли, становился в стойку, размахивался с выпадом, словом, дело знал солидно.
Воспоминания проходили, цепляясь одно за другое, теперь уже как бы нереальные, передвигающиеся в каком-то другом, отрешенном от жизни пространстве.
Вошел дневальный, сердито пристукнул миской: принес обед.
Стецко подсел к столу, прихлебнул из миски - борщ с мясом, помидорный и, пожалуй, затертый старым салом. Это был солдатский борщ осеннего навара, со свежими овощами и парным мясом.
Пообедав, Стецко выпил теплой воды и снова улегся на койку. Его не лишали на день ни матраца, ни одеяла, ни подушки с шелестевшей в наволочке еще не перетертой соломой. "В армии, на гауптвахте, куда скромнее". И воспоминание об армии стремительно унеслось, выдутое другим воспоминанием - первым посвистом шквала войны.
Люди на оккупированных гитлеровцами землях не сдавались, не падали к ногам иноземных пришельцев. Украина клокотала, накапливался гнев, создавались партизанские отряды и целые армии. Он старался не думать об этом, жил одним днем, довольствовался тем, что к нему легко льнули женщины, и потому нетрудно, как-то впопыхах сложилась семья.
Стецко хотел чувствовать себя хозяином, но не мог, и не потому, что мешала лакейская форма. Его кто-то боялся. Но кто? Трусы, убогие люди. И их он принимал за народ, за массу. И, попирая прошлое, он не задумывался над будущим. Внешне самоуверенно, но с внутренней тревогой шел он сквозь все стихии, представляя себя воином преторианской когорты нового порядка, пока не возникшего, но угадываемого в развалинах рухнувшего, как ему казалось, Советского государства. Ан нет, не рухнуло! Стецка задели обломки другой, действительно рухнувшей империи.
Сумбур, обрывки мыслей, глухие удары сердца...
Стецко лежал в той же позе, зажмурившись до боли в глазах, стараясь не замечать шума снаружи, за стенами его комнаты, и не угадывать причину его возникновения. Там, снаружи, все идет действительно стройно, надежно.
Они оказались сильнее, предусмотрительнее, тоньше в игре, они действовали с наименьшими затратами, не раскрывая главных козырей.
Так все же почему он, Стецко, провалился? Почему не удалось предприятие, тонко разработанное по многоступенчатой системе подпольной организации, где непростительна, недопустима малейшая конструктивная ошибка?
В тайнике, под русской печью, он, Стецко, прятался, чтобы с территории новой Польши, теперь принадлежавшей народу, а не романам сигизмундовичам, перейти на Украину, тоже, оказывается, новую и чужую ему... И он там всем чужой.
Зиновий принес дурную весть: на том берегу, в Скумырде, начал действовать прожектор, и ранее намеченное для перехода границы место уже не годилось. Передвинуть пункт проводки в другое, более глухое место? Но ведь в неразведанном месте легко напороться на засаду...
Пузырь нервничал. Потом сообщили о гибели Митрофана, а это означало провал падежной явки. Что-то заскрипело в налаженной организации проводки. Ясно было пока одно: им отступать нельзя - некуда. Отложить или изменить операцию они не имели права: за неповиновение - смерть.
В последний момент выяснилось: Зиновий возвращался в Мюнхен. В Повалюху отправлялись только двое: Стецко и Чугун. Это подтвердил Пузырь как приказ центра. Особенно горевать не стоило. Отпадала опека, развязывались руки, теперь надо было думать и отвечать за все самому.
К переправе пошли вчетвером. Время - двенадцать по среднеевропейскому. Зиновий холодно простился с ними. Их осталось трое. Речку переходили по загаченному для нерестилища старому перекату и попали в ольховник и верботал. Пузырь сопровождал их до "мертвого" пункта связи выжженного молнией дупла вербы с провисшими до заболоченного мочажинника ветвями. В дупле лежал направляющий грепс - путевка на дальнейшее движение. Наличие такого грепса доказывало безопасность тропы к "живому" пункту связи - Катерине. Удостоверившись в наличии грепса, Пузырь исчез. Дальнейшие события разворачивались с потрясающей быстротой.
Никто: ни Стецко, ни Чугун, ни Пузырь - не мог предположить вмешательства чьей-то более сильной и более организованной воли в их старательно спланированную операцию.
В дальнейшем из допросов удалось узнать причину провала. После "мертвого" пункта связи появилась никем не запланированная в их цепочке связница (это была Устя), которая объявила пароль и повела их по тропе в том же, указанном в грепсе северо-восточном направлении.
Девушка шла точно, как бы согласовывая направление с компасом, хотя она его и не имела, шла уверенно, по-мужски, лишь изредка оборачиваясь и движением бровей как бы подстегивая их. Стецко вспомнил красивое лицо связницы, легкие и свободные движения ее рук и автомат на груди, как символ боевой, возрождаемой вот такими Жаннами д'Арк "вильной матери Украины".
Кто бы мог подумать, на что способна эта дивчина? Она фактически доставила его сюда, в эту западню. Если бы не она, разве пришлось бы ему юлить и унижаться, выискивать лазейки, чтобы избежать с т е н к и, трагического завершения его беспутной жизни?
Девушка привела их на полянку, обернулась и, закричав "ложись", открыла предупредительный огонь.
После выяснилось, что Устя не имела права кричать им "ложись", а вести огонь тем более, она обязана была довести их и вручить поджидавшим ее пограничникам.
Из-за своей оплошности или горячности она чуть не погибла сама, так как Чугун торопливо разрядил всю обойму.
Стецко плашмя лежал на траве. Из подлеска появились солдаты. Чугун вскочил на ноги, побежал. Его подстрелил сержант. Стецко вспомнил его бесстрашное, суровое лицо. Это и есть та самая пограничная гвардия, люди, которые не поддадутся "развинчиванию". Бесшурупные они, Роман Сигизмундович! Бесшурупные!
Стецко с трудом поднялся, выпил воды и потянулся к окну, откуда скудно проникал свежий воздух.
Вот тебе и "усьего найкращого, пане Стецко!".
Подлые, слепые и глухие кретины, шваль! "Мы посылаем не только почтового голубя принести в лапке записку, мы ждем от вас в н е д р е н и я".
Ненависть овладела ожесточенной душой Стецка. Ненависть к тем, кто послал его сюда. О смирении не могло быть речи. Жалкое чувство раскаяния не для него. Он пока и не мечтает духовно отвоевывать сложившееся государство, он должен выжить, а если выживет - прижиться, а дальше... Нелепо пытаться заглянуть в будущее. Пока все держалось на волоске.
Подалась массивная дверь, появился Солод. Следователь.
Стецко принимает смиренную позу, глаза потуплены: пусть думают, что он сломлен и готов сложить свою покорную голову...
Глава восьмая
На рассвете в Богатин поступило срочное донесение: в селе Буки вырезана семья коммуниста Басецкого. Полностью вся семья: Басецкий, бывший старшина понтонно-мостового батальона, его жена, одиннадцатилетняя дочь, школьница, и вторая, замужняя, с грудным ребенком.
Поднятый по боевой тревоге мотострелковый взвод был брошен к месту чрезвычайного происшествия. Туда же выехали начальник отряда Бахтин и секретарь райкома Ткаченко.
От Богатина до села всего двадцать пять километров. Буки располагались на плодородной равнине и считались богатым земледельческим селом. Попытки создать там колхоз до сих пор не удавались, хотя Басецкий, бесстрашный активист, обещал организовать селян и пренебрегал угрозами подполья. "Смотри, товарищ Басецкий, осторожность и еще раз осторожность, - предупреждал его Забрудский. - Мы тебя уважаем и поощряем, а все же на рожон не лезь, оглядись, потом сделай шажок, другой... Постепенно надо, не вдруг. У нас не Винницкая область..."
"Меня Гитлер сотни раз пытался убить, утопить на водных преградах, бил меня всем металлом индустриального Рура, а где он? А что Бугай? Пять фунтов шерсти и два рога!.."
В эту ночь лейтенант Кутай устроился на трофейной раскладушке в неуютной комнатке Солода, одним окном выходившей на внутренний двор, густо заставленный военной техникой.
Сушняк и Денисов заночевали под открытым небом, на мешках с овсом, где по-братски расположились мотострелки.
Из окна Кутай видел часть двора, высокую кирпичную стену со сторожевым шатром и кусок бархатистого неба, усыпанного звездами.
Солод уступил ему матрац и суконное одеяло, которое и не требовалось: даже ночью не спадала духота, хотя окно было распахнуто настежь.
С вечера приятели поговорили о том о сем, и Солод заснул, по-детски свернувшись калачиком и подложив ладошку под щеку. Ему было легче, мирное канцелярское течение службы не особенно расшатывало нервную систему. Но Кутай не завидовал его покою. Вот их жизнь посвящена почти одному и тому же, а какая, в сущности, разница: Стецко для Солода еще один подследственный, для Кутая - снова и снова борьба не на жизнь, а на смерть.