Мургаш - Добри Джуров

— Получил?

— Через неделю уезжаю в Париж, а оттуда потайным путем в Испанию.

— А паспорт?

— Его я уже давно выправил.

С самого начала формирования интернациональных бригад Иван Шонев попросил партийное руководство разрешить ему отправиться в Испанию бороться за свободу испанского народа, бороться против фашизма, одинакового во всех странах. И это разрешение пришло.

— Я уезжаю на войну, — сурово сказал Иван. — Возможно, вернусь, а возможно… Не жди меня… Неизвестно, что со мной будет. Встретишь другого, кто тебе понравится…

— Я буду ждать тебя, Иван, — прошептала Иванка.

— С письмами будет трудно. Знаешь ведь — фронт, война…

— Буду ждать, пока не вернешься.

И стала Иванка ждать. Письма приходили, хотя и с большими перерывами, шли с фронта возле Толедо, из Мадрида, из концлагерей Франции, а Иванка все ждала.

Однажды в 1940 году я встретила ее красивой и помолодевшей. Лицо ее излучало счастье:

— Вернулся! Но еще в полиции.

Однако вышло не так, как она думала. Пока он лечился после боев и странствований, пока искал убежище, чтобы зажить семьей, его снова арестовали и отправили в лагерь. Затем крышей над ним стали буковые леса Мургаша, и только один раз мне удалось увидеть его запавшие от усталости глаза, полные той чудесной, благородной ненависти, без которой в мире невозможна красота.

Снова потянулись месяцы борьбы и ожидания. Иванка была связной в отряде «Чавдар», снабжала партизан продуктами, одеждой и оружием, устраивала подпольщикам жилье, работала днем и ночью, потому что заработанные ею деньги не были ее деньгами, а принадлежали тому большому, страшному и прекрасному, у которого много имен — борьба, свобода, счастье, и… Иван.

Помню ночь на 10 сентября 1944 года. В квартире Сотира собралось более двадцати человек. Все громко разговаривали, пели, снова заводили разговор, пока, устав, не заснули. Только нам с Иванкой не спалось. Мы сидели у окна и тихо беседовали. Сказать, что мы обе были счастливы, недостаточно. Трудно найти слова, чтобы выразить то, что мы чувствовали. В тот день нам сообщили, что никаких плохих известий о Лазаре и Митре нет.

Потом мы расстались. И встретила я Иванку спустя несколько дней. Радость померкла в ее глазах, но надежда не угасла.

— Как живешь, Иванка?

— Жду.

О Митре никто ничего не знал. Все надеялись, что, может быть, он попал в какой-нибудь дальний отряд, что, возможно, отправился в Югославию, и ждали его возвращения.

Ждала и Иванка.

А потом пришло известие, что Митре убит. Но Иванка продолжала ждать. Ждать до последнего дня своей жизни.

С тех пор прошло много лет. Иванка переселилась в новую квартиру, в ее комнате появились ореховая двуспальная кровать, ночные тумбочки и трехстворчатый гардероб. А на стене висел снимок. Подобная фотография была и у нас с Добри — воспоминание о нашей свадьбе.

— Когда ты ее сделала?

Улыбка не сходила с лица Иванки:

— Мы не успели сняться во время свадьбы. Так вот я дала карточки его и мою одному фотографу. Он искусно соединил их так, что выглядит как настоящая. Не правда ли, как настоящая?

— Правда, Иванка, как настоящая.

За несколько дней до ее смерти я навестила Иванку в больнице. Она тяжело дышала под кислородной маской. Слова с трудом выходили из ее разъеденной болезнью груди:

— Скажи… Лазару и Цветану… хочу их видеть.

Она хотела видеть Лазара и Цветана, Добри и Тоне, товарищей, с которыми Иван сколачивал отряд «Чавдар».

Когда мы все трое уселись вокруг ее кровати, она улыбнулась:

— Теперь мне лучше. Прошу только об одном вас, Лазар и Цветан, не можете ли вы мне устроить дыхательный аппарат? — Она собралась с силами и прошептала: — Много прошло, пройдет и это…

Сердца мужчин всегда суровее наших. Они заговорили почти веселым тоном о каком-то новом открытии, а я вышла из палаты — сказала, что хочу пить…

7

В наших партизанских правилах было несколько неписаных законов, первый из которых гласил: каждый партизан должен безропотно переносить холод и зной, голод и жажду.

Толкователем этого закона чаще всего был Митре. Случалось, придут в отряд новые товарищи, а как раз в этот момент мы без крошки хлеба и без горсти муки. Пройдет день, два, заведующий хозяйством раздает на завтрак по кусочку сахару, на обед опять по кусочку сахару, вечером снова сахар. Тогда наступала очередь Митре.

Сидим мы возле тлеющего костра, сосем сахар и пьем большими кружками воду. А он подбросит в огонь сухих веток, подождет, когда они вспыхнут ярким пламенем, и начнет:

— Это было на фронте под Толедо. Марокканцы целыми днями поливали нас огнем, но особенно высовываться из окопа не смели — наши снайперы только этого и ждали. Оружия и боеприпасов у нас было мало, приходилось беречь каждый патрон. Надо было ждать, когда они поднимутся в атаку, вот тогда мы и встречали их в штыки. Они рукопашной боялись больше всего.

Случалось, интенданты забывали о нас. Проходит день, два, три, никто не показывается. Впрочем, к этому мы привыкли. Поэтому в каждой роте пришлось образовать специальную группу по снабжению.

Самое близкое село было в десятке километров, да что толку, если и придешь туда? Глаза у крестьян ввалились от голода, а дети, завидев нас, подбегают и просят хлеба.

В окрестностях Толедо живет одна гигантская ящерица, достигающая весом несколько килограммов. У нас были специалисты по ловле этих ящериц. Пойдут на охоту и меньше чем с пятью штуками не возвращаются. Мы сдерем с них кожу, вычистим, и жаркое готово…

— Ну и как оно? — спросит кто-нибудь.

— Вкусное, похоже на рыбу.

Митре рассказывал об интернациональных бригадах. Перед нами оживали улицы Мадрида, бойцы с пятиконечными звездочками на пилотках, героические женщины и девушки, превратившие кварталы города в огромные баррикады.

— Бои были тяжелые, жестокие, рукопашные. Чаще всего наши ребята погибали от потери крови. Если бы удавалось вовремя сделать переливание и в лазаретах имелось достаточно крови, многие наши бойцы остались бы живы.

Однажды мы увидели на улицах Мадрида кое-где на стенах небольшие листки, напечатанные на тонкой цветной бумаге:

«Граждане Мадрида, раненым бойцам нужна кровь. Прием с девяти часов утра в центральном военном госпитале».

Перед листком, появившимся на перекрестке в нашем районе, в двухстах метрах от передовой, толпился народ. Люди читали и молча расходились.

«Ничего не даст этот листочек», — подумал я при виде истощенных, измученных, похудевших лиц горожан.

На другой день командир послал меня с пакетом в штаб. Еще не было и шести часов утра, когда я проходил мимо госпиталя, а там, построившись в очередь по двое,