Христианская традиция. История развития вероучения. Том 2. Дух восточного христианства (600-1700) - Ярослав Пеликан

По византийскому определению литургическое богословие — такое богословие, в котором восхваление и поклонение Церкви, выраженное в ее литургии, одновременно определяют ее вероисповедание и определяются им. Если, восхваляя Бога, литургия говорит о Нем "немолчными славословеньми" [1343], то, таким образом, богословие определяется как славословие. Трисвятое, берущее начало в Книге пророка Исайи (Ис.6:3), можно назвать "богословием", а "золото" [1344], о котором говорится в Первом Послании к Коринфянам (1 Кор.3:13), представляет собой "богословское тайноводство" [1345]. Евангельская история об Иисусе, пришедшем во храм, становится источником "богословия" [1346]. Ясно, что это слово соотносится не только с теми размышлениями и систематизацией, которую совершает человек ученый, но и с вероучением, излагаемым в поклонении и наставлении [1347]. В таком "богословии" у поклонения особое предназначение, так как оно помогает постичь непостижимое. На вопрос: "Кто может понять воплощение?" — Максим отвечает: "Сие может постичь только вера, в молчании почитающая Слово" [1348]. Веру можно определить как "согласие, лишенное умствования и недолжного любопытства"; с помощью такой веры обретается благодать, Святым Духом наделяющая человека особым ведением, благодаря которому он принимает "то, что преданием дано кафолической Церкви" [1349]. Не требуя логических доказательств и не вдаваясь в словопрения, вера просто и без принуждения соглашается с явленной истиной, принимаемой "только верою" [1350].

Можно было дать развернутое определение веры в соотнесении с учением и литургической практикой. Когда иконоборцы просили показать, где именно христианам заповедано почитать иконы, Никифор указывал на "веру, а также на внутренний добровольный порыв верующих к божественным предметам". К этому присовокуплялся и "обычай, унаследованный Церковью через предание, подтвержденный многим временем и доселе преобладающий". Все это согласуется как с "естественным законом внутри нас", так и с "законом, начертанным буквами" [1351]. Традиционная литургическая практика получала право на существование в рамках такого авторитета (где она согласовывалась с православным исповеданием церкви). Литургия Василия говорит о том, что Господу "подобает… всякая слава, честь и поклонение" и что "достойно… Тебе хвалити, Тебе пети, Тебе благословити, Тебе кланятися" [1352].

Учение основывалось на этом славословии, которое, в свою очередь, согласовывалось с этим истинным учением, ибо "как слово Евангелия" распространилось по всей земле, так распространилось и "должное славословие и поклонение" [1353]. Церковь является святой, апостольской и православной, если она "в послушании приемлет все божественные предметы и с верою и несомненно пред ними благоговеет, их чтит и им поклоняется" [1354]. Связь между "восхвалением и исповеданием" Феодор Студит усматривает в почитании святого креста, который является смысловым средоточием того и другого [1355]. Памятование о Христе, совершаемое "в каждом обряде" богослужения, просвещало ум, так как, участвуя в ангельском песнопении при рождестве Христа [1356], Церковь получает возможность "созерцать невыразимое" и постигать непостижимое [1357]. То, что в евхаристии совершается Церковью "в воспоминание" о Христе [1358], одновременно представляет собой "в полноте явленное знание", "участие в божественных тайнах" и послушание "заповеданному божественным преданием" [1359].

Божественное предание нашло свое самобытное выражение в творениях Иоанна Дамаскина. В его "Источнике знания" собраны философские предпосылки, изложено полемическое историческое развитие и дано православное выражение самобытных восточных религиозных догматов. "Подобно пчеле, — пишет он, — я должен собрать все сообразующееся с истиною, отыскивая помощь даже в сочинениях наших врагов… Я предлагаю вам не мои заключения, но трудолюбиво добытые известнейшими богословами, тогда как я лишь собрал их и, насколько это возможно, свел в одну книгу" [1360]. Прибегая к помощи философии и основываясь на предании, он сводит воедино результаты христологических споров, восточный взгляд на ангелов, святых и иконы, а также решение этических и практических проблем. Его труды стали классическим изложением восточной догматики, и вплоть до Реформации их влияние сказывалось на почти всех известных богословах Востока и Запада, хотя, правда, отмечалось, что "на Западе влияние Дамаскина, вероятно, было больше, чем на Востоке, в силу одного обстоятельства, которое, конечно, в каком-то смысле было случайным, и которой заключалось в том, что его "Изложение", переведенное сравнительно рано, стало одним из тех немногих мостов, благодаря которым схоластика получила доступ к литературному наследию греческих отцов" [1361]. Особое значение имело то, каким образом это изложение (вместе с другими, которые за ним последовали) соотносило икону и воплощение, поклонение и догмат, благочестие и богословие.

Основываясь на предании, литругическое богословие находится в неразрывной связи с вероучительными положениями и обычаями православного прошлого. Обычай коленопреклонения утверждается, например, потому, что он унаследован "от отцов" [1362]. Верность отцам и их преданию предполагала проведение различия между тем, что имело "подтверждение в догматической формуле", и тем, что представляло собой лишь "воззрение, пусть даже изложенное святым", хотя и оно, конечно, имело некоторую силу, так как было унаследовано из того же предания [1363]. Кроме того, было важно отличать формулы, изложенные специальным языком богословия, от верований простых людей, хотя это различие касалось не столько содержания, сколько формы [1364]. Писание, служившее оружием против еретиков, было основой народного благочестия, что видно на примере матери Феодора, которая, выполняя дела по хозяйству, заучивала наизусть и читала псалмы "божественного Давида" [1365]. Место, где воедино сходились научная экзегеза Писания и его благочестивое чтение, специальный догматический словарь человека сведущего и безыскусное утверждение простеца, представляло собой литургийную "мелодию богословия". Любое вероучительное положение православного символа веры являлось литургическим, так как символ читался на литургии. Тем не менее некоторые из них были литургическими в особом смысле этого слова, потому что в богослужении они выражались полнее, чем в догмате. Даже после того как какие-то из них соборное определение, в конечном счете, признавало православными, они как тогда, так и в каком-то смысле в дальнейшем, в принципе, всегда принадлежали не столько сфере догматической, сколько литургической.

Среди них прежде всего надо назвать учение об искуплении [1366]. Говоря об "исцелении от всех сих зол", "кратчайшем пути ко спасению, истинной любви к Богу, согласной с Его познанием", Максим, однако, продолжает: "Ибо это есть истинное поклонение, подлинно угодное Богу, строгое укрощение души добродетелями" [1367]. Именно в нравственном смирении и литургическом поклонении возвещается смысл спасения. В самом начале Литургии Василия в молитвенном обращении иерея ко Христу звучат такие слова: "Господи Боже наш, егоже держава несказанна и слава непостижима, егоже милость безмерна и человеколюбие неизреченно" [1368]. Смысл сказанного, а также характер совершенного спасения уточняются в литургических апострофах ко святому кресту. Христос "даде Себе измену смерти" и "сошед крестом во ад, да исполнит собою вся, разреши болезни смертныя: и воскрес в третий день, и путь сотворив всякой плоти в воскресение из мертвых" [1369]. Первозначность Христова воскресения по отношению к совершившемуся искуплению еще более подчеркивается за счет расширения сказанного следующими словами: "Елижды бо аще ясте хлеб сей, и чашу сию пиете, Мою смерть возвещаете, Мое воскресение исповедаете" [1370]. Здесь не только слова апостола Павла (1 Кор.11:26) вкладываются в уста Иисуса, но и к ним самим добавляется: "Мое воскресение исповедаете". Воскресение представляет собой не просто возвещение о том, что искупление, достигнутое крестной смертью, угодно Богу, но неотъемлемо и бесспорно принадлежит искуплению, состоящему в победе Христа над силами смерти и ада через распятие и воскресение.

Литургийные темы развивались богословами-литургистами, которые говорили о распятии как жертве и одновременно изображали Христа и как иерея, который ее приносит, и как саму эту жертву [1371]. Когда же они начинали более обстоятельно говорить о кресте, им, по-видимому, лучше всего служили образы сражения и победы. В том же трактате, в котором появляется идея жертвы, эти образы развиваются довольно подробно и, кроме того, проводится мысль о том, что "Господь и Бог наш Иисус Христос" "победил смерть", воскреснув на третий день [1372]. В апострофе кресту славится "сие древо, на коем Господь, подобно князю-воителю, был ранен в сражении… нечестивым драконом" [1373]. Смерть часто изображалась в образе этого ненасытного дракона, пожравшего всех людей и теперь стремящегося на кресте пожрать Христа [1374]. Однако если все остальные были бессильны перед ним, то Христос одолел его Своею смертью и воскресением. "Христос воскрес из мертвых, и вся вселенная может возрадоваться. Своею животворящею смертью Он умертвил смерть и освободил всех, на ком были узы ада" [1375]. Цитируя Новый Завет, богословы говорили, что Кровь Христа — "искупление" за грех, однако далее, вновь обращаясь к Новому Завету, подчеркивали, что "взойдя на высоту, Он повел и сонм плененных" [1376], то есть после Своей победы возглавил триумфальную процессию [1377]. Более того, победа над сатаной была одержана не обманом, но честно, "в суде и правде" [1378]. Они были совершенно далеки от того, чтобы как-то разъединять распятие и воскресение, служившие орудием искупления, однако в языке литургии темы сражения и победы становились естественным способом описания совершившегося спасения.