Граф Никита Панин - Зинаида Чиркова

«Как странно, — думал он, подъезжая к дворцу Дашковых, где теперь квартировал, — ему, никогда не знавшему души ребенка, никогда не имевшему своих детей, поручила Елизавета самое дорогое — надежду и опору империи, своего наследника, свою надежду и мечту…»

Справится ли он с мальчиком, заласканным и забалованным бесчисленными мамушками и нянюшками, поймет ли этот будущий самодержец его, сорокадвухлетнего холостяка, отринувшего все для пользы Отечества?

Как подойти к этому царственному ребенку, как внушить ему любовь и преданность родной стране, как научить его этому?

Мысли эти не переставали одолевать Никиту Ивановича вплоть до того момента, когда нужно было представиться Павлу.

Они вошли, когда великий князь Павел в бархатном камзольчике и завитых буклях едва отобедал. С ним за столом сидели мамки и няни, воспитывавшие его до шести лет.

Пришедших было много, и все взрослые, как потом вспоминал Павел. Иван Иванович Шувалов, граф Михайло Ларионович Воронцов, а за ними в стороне держался Панин.

Шестилетний кудрявый, в буклях на французский манер, Павел был робок и смирен. Прозрачная кожа и огромные голубые глаза, белокурые волосы и худенькое тельце выдавали в нем ребенка заласканного и страшившегося всякой перемены.

Иван Иванович, высокий и красивый мужчина, одетый по последней французской моде, в высоком парике в три локона, выступил вперед и тенорком ласково и слащаво начал речь:

— Ваше сиятельство, великий князь Павел Петрович, представляю вам вашего воспитателя, обер-гофмейстера вашего двора Никиту Ивановича Панина. Будьте ему послушны, ибо он научит вас всем премудростям…

На глазах ребенка показались слезы. Уже давно, с месяц назад, все стращали его этим угрюмым стариком. И хотя Панин не походил на страшилище, созданное его воображением, Павел расплакался, вспомнив, как мамки и няни пугали его — все веселости кончатся, все резвости — Никита Иванович запретит…

Слезы катились в три ручья по бледным прозрачным щекам Павла, вздернутый нос покраснел. Никита Иванович, не ожидавший такого приема, едва нашелся.

— Взрослый мужчина не должен плакать, — сказал он суровым голосом, — а ну-ка если б наши солдаты под Гросс-Егерсдорфом плакали, как бы они одержали победу над страшным Фридрихом?

Павел с любопытством взглянул на Панина. Он где-то что-то слышал о Гросс-Егерсдорфе, но что это такое, еще никак не мог понять.

— А хотите, ваше сиятельство, покажу вам, как бились наши солдаты и как бежал сам король прусский?

Мгновенно высохли слезы, и мальчик с любопытством и удивлением взглянул на воспитателя.

Никита Иванович взмахнул рукой, и тотчас трое слуг внесли в столовую три ящика.

— Поглядите-ка, что я вам тут припас, — сказал Никита Иванович. Павел спрыгнул с высокого стула, на котором сидел за столом, и подбежал к ящикам.

Раскрыв один из них, он увидел целую гору больших оловянных солдатиков, раскрашенных в цвета прусской армии — грубые сапоги, зеленые мундиры, пудреные косицы за спиной, ружья у ноги.

— Таковы солдаты Фридриха, — подошел к сундуку и Никита Иванович, — а вот наши…

Крышка второго сундука откинулась, и взору маленького великого князя предстала русская армия, одетая на манер французской — нарядные красные камзолы, парики, изящные башмаки, ружья у ноги.

— А что в третьем? — робко спросил Павел у страшного старика.

— А тут диспозиция, то бишь кусты, болота, крепости, деревни.

— А у меня тоже есть гренадеры и солдаты, — похвастался Павел. — Только на них литеры, я по ним читать учусь…

— Молодец, ваше сиятельство, — одобрил Никита Иванович, — ну что, устроим Гросс-Егерсдорф?

Павел захлопал в ладоши.

Михайло Ларионович и Иван Иванович давно удалились, няни и мамки тихонько сидели по углам, а Никита Иванович и Павел играли в сражение. Никита Иванович все время по ходу дела расставлял русских солдат и пруссаков и объяснял диспозицию боя. Пушечки с ядрами то и дело стреляли, солдаты падали, а из-за перелеска выскакивала конница Третьего Новгородского полка и мчалась на пруссаков.

Павел был покорен. При расставании уже не лил слез, а спрашивал, скоро ли придет Никита Иванович и еще покажет ему Гросс-Егерсдорф…

Перед уходом Никиты Ивановича Павел ждал с замиранием сердца, что «угрюмый старик» заберет с собой и три заветных сундука. Но Никита Иванович погладил Павла по белой головке и ласково сказал:

— Этих пруссаков и русских солдат я привез из Швеции. Там умеют выливать солдатиков из олова, а когда оно застынет, раскрашивают. Это мой вам подарок в знак нашего знакомства…

Павел бросился к Никите Ивановичу и обнял его ноги.

— Ну-ну, — притворно-серьезно сказал Никита Иванович, — поблагодарите, как вас учили…

И Павел бойко сказал слова благодарности на французском языке.

Когда дверь закрылась, Павел бросился к сундукам и принялся расставлять солдат. Но одному делать это было скучно, и он пожалел, что старик ушел, не ползает вместе с ним на коленях по полу, не палит из пушечек и не кричит во все горло «ура!». Он с нетерпением ждал своего соратника по военному делу…

Но на другой день Никита Иванович объявил, что они идут гулять по саду. Тщательно завитый и одетый, словно взрослый кавалер, Павел держался за руку Никиты Ивановича. Они степенно шли по дорожкам, и почти с каждым из встречавшихся кавалеров и дам Никита Иванович раскланивался и приглашал к столу великого князя. Павел дичился, прятался за спину Панина и не хотел никому подавать руки. Он привык гулять в сопровождении нянюшек и не видел столько незнакомых лиц. Никита Иванович ласково представлял ему встречающихся и объяснял Павлу, кто они, какие звания и награды имеют…

Пышный обед, за которым сидели многие из встреченных в саду дам и кавалеров, был для Павла в тягость. Он не привык к такому многолюдью за столом, дичился, неверно употреблял куверт[13], но Никита Иванович так ласково и любезно поправлял его, что Павел то и дело взглядывал на старика, бывшего совсем не угрюмым, а близким и родным…

А потом, в один из праздников, был во дворце большой бал. Елизавета пожелала на нем присутствовать, несмотря на боли в ногах и глубокую грусть при взгляде на свое отражение в зеркале.

Никита Иванович подвел своего подопечного к креслу императрицы и тихонько сказал ей:

— Товарища ему надо по играм, ученью. Все один да один. Диконек для своих лет…

Елизавета понимающе взглянула на Никиту Ивановича:

— Сделай милость, не докучай мне такими вопросами. Ты — воспитатель, вот и воспитывай. Думаешь, что товарища надо — найди. Что, нет у нас такого возраста да породовитей?

Никита Иванович обрадовался:

— Только прикажи, матушка-государыня, все сделаю…

— Вот и делай, — отвернулась Елизавета. Она погладила Павла по голове, прижала его к сердцу:

— Внука моя ненаглядная, бесценный мой князь великий. Чем утешил тебя Никита Иванович?

— Он мне подарил три сундука солдат, — выпалил Павел, — мы с ним играли в Гросс-Егерсдорф…

Елизавета еще поцеловала внука и встала с кресла:

— Пойду я, пусть веселится народ, а мне пора на боковую…

Она ушла без предупреждения и без всякого сопровождения — не любила, когда точно соблюдался этикет на балах. Уж на официальных представлениях иностранных послов — ладно, а так, пусть все по-домашнему…

Товарища детских игр и учебы Никита Иванович подобрал Павлу сразу. Один из сыновей его сестры, бывшей замужем за князем Куракиным, достиг того же возраста, что и Павел, был смышленым и бойким мальчишкой, свободно болтал по-немецки и французски, читал и писал. Будет им соревнование, кто лучше и больше напишет и прочтет, кто дальше кинет мяч или пробежит резвее… И не представлял себе даже в мыслях Никита Иванович, на что обрек он родного племянника, какое беспросветное существование выбрал для него. Сестра со слезами на глазах кинулась на шею брату:

— Никита, честь-то какая…

Муж, флегматичный и дородный князь Куракин, тоже покряхтел:

— Обо всех-то ты своих родичах заботишься, Никита…

Один только Саша был не только недоволен своим назначением в сотоварищи великому князю, будущему императору, но не раз и не два втихомолку поплакивал. Вдали от родных сестер и братьев, вдали от матери и отца познал он трудную науку услужения и угождения, несправедливости и жестокости.

Он разделил с великим князем детскую комнату, но игрушки (у Павла было их великое множество) великий князь ему не позволял трогать. К ним приставлен был особый слуга, чтобы пробовать кофе или чай, подаваемый на стол. Павел приказал делать это Саше, чтобы поглядеть, как тот будет умирать, если кофе отравлен. Он с самого детства боялся этого. За все шалости и гадости, творимые великим князем, отвечал он, князь Куракин, расплачивался за то, что не давал списывать задание синяками и щипками, не раз бывал напуган до смерти неожиданно зажегшимся перед самым его носом бенгальским огнем или взрывающейся петардой. И по ночам тихонько плакал в подушку — громко плакать ему возбранялось. Не обо всех шалостях и жестокостях великого князя говорил он Никите Ивановичу, ибо тому пришлось бы горько пожалеть, что выбрал он такую судьбу племяннику.