Ленинградский фронт - Лев Лурье

По Дороге жизни с 22 января по 15 апреля 1942 года было эвакуировано 554 тысячи человек

ВОСПОМИНАНИЯ:

Ганелина Ирина

В конце февраля 1942 года я эвакуировалась по льду Ладожского озера. По дороге нас не бомбили, но ехали тяжело, очень долго. Я почему-то до сих пор помню запах бензина, удушливый. Ощущения страха от этого переезда у меня не было. Сначала мы приехали в Жихаревку, там нас накормили, потом погрузили на поезд, в товарные вагоны. Поезд шел в Нальчик — туда, куда вскоре немцы пришли. По дороге у многих началась дизентерия, их высаживали. А меня спасло то, что кто-то из врачей дал мне новое лекарство — сульфидин. Я этим спаслась.

Я очень хотела дальше учиться в институте, поэтому решила ехать не в Нальчик, где не было мединститута, а сошла с поезда в Куйбышеве и поехала в Ташкент. Вообще эвакуация проходила странно, порой поезда с людьми отправлялись в такие места, которые находились под угрозой немецкой оккупации. Например, студенты медицинского института уезжали в апреле на Кавказ. Среди них была моя двоюродная сестра, студентка второго курса. Они приехали в Пятигорск. Студентов младших курсов отправили на сельхозработы. В это время немцы наступали. Ректор увел старшекурсников через Сухумский перевал. А те, кто был на сельхозработах, вернулись в Пятигорск, а уже совсем близко подошли немцы. Сестра совершенно случайно спаслась, ее родственник забрал в Днепропетровск, он с госпиталем туда уезжал. А все, кто остался, либо погибли, либо находились в оккупации.

Басистов Юрий

В Ленинграде было страшно в блокаду. Я знаю, что творилось: трупы на улицах, обстрелы, бомбежки. Мы в город приезжали как-то с опаской, казалось, что на фронте спокойнее. Но мыслей, что не выстоим и город сдадим — не было. Встречал ли я людей, которые сомневались? Да, пожалуй, встречал.

У меня мать в городе в блокаду жила на Литейном проспекте. Голодала сильно, я, как мог, помогал. И ей говорил: «Ничего из вещей не жалей, продавай все, чтобы прожить». В городе был черный рынок. К сожалению, встречались люди, которые наживались на чужом горе. Кто-то даже собирал картины русских мастеров, которые можно было за килограмм пшена купить.

Шу Мария

Поменять вещи на продукты было нелегко, но возможно. Например, у меня в доме жила работница какой-то столовой. Она у меня купила шкаф дубовый зеркальный за килограмм гречневой крупы. Это было уже в 1942 году. Или вот другой пример. У нас булочная была на Мичуринской улице. Моя приятельница, внучка дворянки, взяла прекрасные золотые серьги, оставшиеся от бабушки, дождалась закрытия булочной, зашла туда последней и сказала: «Вот серьги. Дайте мне буханку хлеба». И ей дали.

Москаленко Нина

Люди, которые имели деньги или золото, могли выменять на них буханку хлеба. Или любой другой продукт. Действовали какие-то каналы, но не все об этом знали. И не все это могли делать, потому что почти ни у кого денег не было.

Белоусова Татьяна

Один раз я пошла на барахолку менять папин костюм. Мы почти все его вещи поменяли на продукты, оставили только этот костюм: вернется с фронта, будет что надеть. Получила баночку железную с крупой. Счастливая пришла домой. Решили с мамой, что нам ее надолго хватит, а оказалось, что крупы было чуть-чуть, а внизу насыпан песок речной.

Дорога жизни не могла полностью обеспечить город продовольствием. Но даже то, что поступало в Ленинград, нередко таинственно исчезало. Многие ленинградцы не могли получить свой паек, целыми днями выстаивая в очередях. До марта 1942 года карточки ленинградцев полностью не отоваривались. Даже те скудные блокадные 125 граммов хлеба иждивенцам было порой не получить. При этом на черном рынке продукты не исчезали. Спекулянты продавали хлеб, масло, сахар, но в сотни раз дороже, чем в магазинах. Очевидно, продовольствие поступало на рынок из торговой сети. Органам НКВД была поручена несвойственная госбезопасности задача — навести порядок в снабжении населения продуктами.

Чтобы проникнуть в торговую мафию, чекисты вербовали агентов в магазинах и Ленпищеторге. Жулики, попавшиеся на малом, охотно становились осведомителями и выдавали всю цепочку расхитителей. Среди них встречались и простые продавцы, и снабженцы высокого ранга. Подделывали документы, обвешивали, мешали продукты с водой и олифой. Только через один магазин разворовывались тонны продовольствия.

В спецсообщениях НКВД расхитителей продуктов называли «хищниками». Для «хищников» не было проблемы выживания. Был удачный момент, чтобы разбогатеть. При обысках на квартирах торговых работников обнаруживались ценности на миллионы рублей, десятки тонн продуктов. Их распределяли по госпиталям и детским учреждениям. Госбезопасности в первую блокадную зиму удалось вернуть ленинградцам объем продовольствия, равный 3–4-х дневному потреблению.

Аналитики германской разведки пытались объяснить, почему ленинградцы не подняли бунт и не открыли фронт. Они писали в донесениях про голодную апатию, тупую покорность власти, страх перед НКВД. Но была и другая правда, которая не поддается объяснениям и расчетам.

Известная ленинградская художница Остроумова-Лебедева всю блокаду вела дневник. Записи в нем сугубо личные, порою резкие, точно не для советской печати. Но есть в дневнике и такая запись: «17 ноября 1941 года. Голод. Страшный голод и, кажется, нет выхода. Но я всем существом своим, умом, душой и сердцем сознаю, что нам сдавать немцам Ленинград нельзя! Нельзя! Лучше нам всем умереть».

Из донесения немецкой разведки 2 января 1942 года: «Немецкое военное командование не перестает удивляться упорству и стойкости русских. Это ничего не меняет в их отчаянном положении в Ленинграде, но все же около десяти немецких дивизий остаются связанными на этом фронте».

ВОСПОМИНАНИЯ:

Москаленко Нина

Восстания не могло быть. Нас с детства воспитывали пионерами, комсомольцами. У нас закалка, другой внутренний мир. Мы все плохо жили. Мы не знали, что люди по-другому могут жить. Однажды выступил Сталин. Он сказал: «Жить стало лучше. Жизнь стала веселей». Не знаю, что у нас тогда преобразовалось, но правда, улучшилось что-то. Закалка была советская. Мне даже не представлялось, что мы можем думать по-другому, что может быть восстание. Это невозможно. У нас не было такого сознания. Я по себе сужу.

Шу Мария

Весной 1942 года по всему городу вскопали огороды, всюду, где была земля. На Марсовом поле, прямо на Большом проспекте, во дворах. Помню, преподавательница из школы даже угощала меня редиской. Потом мы собирали какую-то траву съедобную. Весной и летом еще было плохо с продуктами, и организм был очень истощен. Мне кто-то сказал, что надо есть крапиву, и я ела, просто сырую. У меня была цинга на ногах. Ноги раздулись, из язв сочилась вода и кровь. Температура тела доходила до 40 градусов. В то время врачи практически не обслуживали простой народ. Из школы мне прислали витамины и таблетки со вкусом помидоров. Видимо, выжимка какая-то. Потом мне кто-то сказал, что надо есть сырую картошку. Я обменяла зимнее пальто на несколько картофелин. Вымыла клубни и ела с шелухой, кусками. К школьным экзаменам я кое-как поправилась.

С марта 1942 года началась очистка города. Мы ломом и лопатами отбивали грязный лед и грузили его в емкости, похожие на ванны, и отвозили на санках в район Петропавловской крепости. Однажды мы наткнулись на замерзшего человека подо льдом.

Надо отдать должное руководству Ленинграда, они вовремя занялись уборкой города, ведь не было никаких эпидемий.

Когда я окончила школу, устроилась уборщицей, чтобы получать служебную карточку. Работать мне было тяжело из-за слабости и истощения. Мне часто помогали. Так я продержалась август и сентябрь. А в октябре устроилась в госпиталь № 1359. Когда поступали раненые, надо было переносить их, мыть, кормить и многое другое. Если у меня было свободное время, то я ходила в палаты и читала раненым книги. Отношение к раненым было хорошее и со стороны медсестер, и со стороны врачей. Было неплохое питание. Я когда попала в госпиталь, даже не голодала, а порой ела впрок.

Щупляков Эриксон

Весной 1942 года, только травка появилась, — начали ее собирать и вырывать друг у друга. В конце марта врачи и медсестры обходили дома, осматривали, записывали, сколько кого осталось, особенно детей. Послушала меня врачиха, написала — в госпиталь. У сестренки Верочки — кровяной понос, Ирочка — с воспалением легких. Ей надо было хорошее питание для легочников, а ничего же не было. Врач вывела мать и говорит: «Мамочка, вашей дочери нет, у нее не легкие, а гармошка». Первая Верочка умерла, за ней — Ира.

Я в госпиталь своим ходом пошел, но по дороге потерял сознание. Военные помогли, довезли до госпиталя, и дней 8–9 я лежал без сознания, ничего не соображал. А там учительница из нашей школы работала. Она меня узнала. То витаминку у врача попросит, то еще что-то. Словом, подкармливала. В четырех госпиталях я побывал, в августе 1942 года меня выписали.