Подруги - Фэй Уэлдон

Ей, столь привычной к смерти, стоит усилий прямо смотреть в лицо жизни. Ей проще встречаться с жизнью на страницах книги, наблюдать, как мерцают картины ее на экране. В мире поставщиков массовой информации таких беглецов от действительности пруд пруди.

Одну попытку Марджори сделала. Отдадим ей должное. Стала жить со своим Беном и шесть месяцев носила его дитя. Бен умер, и через два дня Марджори обнаружила у себя легкие — просто не о чем говорить — следы крови и ощутила общее недомогание. Позвонила врачу. Врач, к ее удивлению, тотчас явился и уложил ее в постель, болтая без умолку и отпуская шуточки, чтобы она не унывала. А у нее и в мыслях нет унывать.

— Удастся сохранить — хорошо, — говорит она. — Не удастся — тоже не страшно.

Врач был маленький, тонкий в кости — вылитый эльфик. Он ей понравился. Уж он-то много раз видел, как умирают люди.

Он сказал, какие у нее шансы на то, чтобы сохранить ребенка, избежать выкидыша. Пятьдесят на пятьдесят, не отчаивайтесь, сказал, — и она не отчаивается.

Однако к вечеру чаша весов качнулась, счет изменился — не в ее пользу.

Сильная боль. Да, это схватка. Уже прошла, но боюсь, что шансы теперь — сорок против шестидесяти. А впрочем, мало ли как еще может повернуться! Выше носик, девочка. Тем не менее он вызывает «скорую помощь».

Внезапное кровотечение так же внезапно прекращается. Тридцать против семидесяти. А ее так красит беременность. Кожа больше не шелушится, прекрасный цвет лица, на душе — мир и покой. Даже волосы сделались послушными и обрамляют ее лицо шелковистыми кольцами. Матери она ничего не сказала. Раз в кои-то веки восстала против того, чтобы нагрянула мать и все перевернула.

Снова боль, и на этот раз у Марджори искажается лицо. Она площе вытягивается на кровати. Двадцать против восьмидесяти, считает врач. Бедное крошечное дитя, как оно рвется на свободу — или, может быть, это ее потрясенная душа изгоняет его, не в силах более дарить ему приют? Как знать. Ясно одно, такому маленькому не выжить. А «скорая» все не едет. Сбилась с пути и никак не отыщет ее дом.

Снова кровь, схватка, стоны.

Десять против девяноста.

Пять против девяноста пяти.

Один против девяноста девяти.

Ноль против ста.

Прощай, малыш. Ага, вот и ты.

Жизнь обрывается.

За Грейс в этом смысле, конечно, никому не угнаться. Грейс убивает. Грейс делает аборты — шутя. Вроде как зуб выдернуть, говорит. Она заранее предвкушает это удовольствие. Так драматично, мужчина мается, наркоз — сплошной восторг, просыпаешься с полным ощущением, что перерыва во времени вовсе не было. Чудо! Марджори полагает, что, если бы Грейс в свое время исполнила волю отца и согласилась смотреть за своим маленьким братишкой, Стивеном, она едва ли впоследствии предавалась бы с таким азартом истреблению жизни в самом зачатке. Я, Хлоя, склонна думать, что тут прежде всего сыграл роль тот милый способ, каким Кристи вытравил из Грейс материнский инстинкт. Ибо некогда Грейс этим инстинктом обладала — она дикой волчицей выла по украденным у нее детенышам.

Я это слышала. Вот почему я воспитываю за нее Стэнопа, и вот почему Оливер мне это разрешает. Мы понимаем, отчего сама Грейс — не может. Мы наблюдали, как это совершалось.

Мне, Хлое, видеть мертвых не приводилось. Приводилось стоять у гроба, и думать о том, кто там лежит, и казнить себя за это. Я бы десять детей завела, будь на то моя воля, не противься этому Оливер и собственный здравый смысл. Ответом на смерть служит жизнь, еще и еще раз жизнь, потому-то нашей планете и грозит перенаселение. Во всяком случае, так утверждают.

Бросай ты Оливера, говорит Марджори. Разводись, говорит Грейс. Спасайся, пока не поздно, говорят они в один голос. Да только не очень по ним заметно, чтобы сами они обрели для себя спасение…

45

Иниго говорит, что, хотя ему завтра идти в школу, он подождет, пока не поспеет boeuf-en-daube. В школу он ходит последний год. Если кончит с отличием, поступит в Йоркский университет. Иниго вырос, в восемнадцать лет его поздно учить, как себя вести, когда есть, как одеваться, как преуспеть в этом мире — короче, учить его чему-либо поздно. Он распоряжается собою самостоятельно. Он хорошо сложен, с приметной, яркой внешностью, отцовским ястребиным носом, упругой черной шевелюрой — нестриженой и оттого образующей вокруг головы шарообразный курчавый ореол — и синими жесткими глазами. Он играет в регби.

От Хлои Иниго, судя по всему, оторвался окончательно. Папочкин сын, а от матери только принимает услуги. Хлоя досадует на него. Он, кажется, считает Оливера молодцом, что тот залучил к себе в постель Франсуазу — сына Оливер тоже посвятил в свои отношения с нею, придерживаясь того взгляда, что с молодежью следует быть откровенным в интимных вопросах, и Хлоя подозревает, что, слушая вдвоем пластинки или удя рыбу, они, похохатывая, делятся друг с другом опытом — ну ты, дескать, даешь, греховодник.

Хлое обидно. Для того ли она его растила? Учила понимать, прощать, терпеть, любить, воспитывала так заботливо, с такой открытой душой, терпимостью, вниманием? И что же? Вырос похотливым хищником, как мужчины ее поколения! Так что на Иниго ей тоже уповать не приходится.

Кевину — четырнадцать. Это жилистый, худой подросток, с такими же, как у отца, рыжими жесткими волосами, синими глазами, с той же ямочкой на подбородке, только Патрик — плотный, коренастый, а Кевин — жилистый. Он постоянно хочет есть. Накладывает полную тарелку, придвигает к себе и, ограждая левой рукой от всякого, кому вздумается чем-нибудь поживиться, правой набивает рот. Первые три года своей жизни он голодал. Похоже, после этого ему уже вовек не наесться досыта. Учится он в масонской школе-интернате, откуда его сейчас отпустили на пасхальные каникулы. Коротко стриженная голова, лицо покрыто нездоровой бледностью, глуховатый голос так не похож на чистый, звучный голос Иниго. Собирает все подряд — почтовые марки, полевые цветы, номерные знаки с автомашин. Вся комната его завалена блокнотами, картонками картотек. Сосредоточенно и упорно одолевает школу, занятия, каникулы в Хлоином доме и никогда не спрашивает про своего отца.

Сейчас он высказывается в пользу рыбных палочек, Кестрел — тоже.

Его сестре Кестрел двенадцать лет. День рождения у нее приходится на сочельник. Она учится в одной школе с братом, где обучение для мальчиков и девочек раздельное. Кестрел не хочет взрослеть. Ходит в носочках и сандалиях и с удовольствием носила бы все каникулы школьную форму, если бы Хлоя не отнимала силой. Коротко подстригает волосы и, куда бы ни шла, повсюду таскает с собой, как оружие, тетрадку с домашним заданием. Школу обожает; она староста в классе и, по мнению Хлои, вряд ли пользуется у одноклассниц особой любовью. Кестрел считает своим долгом поучать всех и каждого: кому, что, когда и как нужно делать — и заклеивает пластырем прыщики на подбородке. От своей матери, Мидж, она унаследовала волосы мышиной масти и наивное круглое личико, но синие, жесткие глаза и подбородок с ямочкой достались ей от Патрика.

Стэноп тоже отдает предпочтение рыбным палочкам. Boeuf-en-daube отпугивает его своим иностранным названием. Его день рождения тоже приходится на сочельник. Они с Кестрел родились в один день и в одной и той же больнице — святого Георгия, что на площади Гайд-Парк-Корнер. Мидж, мать Кестрел, поступила туда честь по чести, как положено; Грейс доставили в срочном порядке прямиком из большого универсального магазина, где она, тронув за плечо продавщицу парфюмерного отдела, произнесла: «Извините, пожалуйста, я рожаю».

В лице Стэнопа читается озадаченность и отвага. Он учится в закрытой частной школе, куда прием строго ограничен.

Внешне он похож на Кевина, которого боготворит, но черты его тоньше, одухотвореннее. Явно предназначенный природой не для спортивных состязаний, Стэноп только ими и бредит. Готов загонять себя до полусмерти, участвуя в кроссах. В прошлом триместре его пришлось уносить на носилках с гаревой дорожки, когда он свалился без сил, пробежав три четверти дистанции. Шел первым. Из школы сообщили об этом Грейс, но она забыла передать Хлое, и никто не приехал проведать его, пока он лежал в школьном изоляторе. Ни одна живая душа.

Следуя наставлениям Грейс, Хлоя вынуждена поддерживать легенду, будто отцом Стэнопа был летчик, который разбился, когда Стэнопу был от роду один день. «Худо ли, — говорит Грейс, — все лучше, чем знать, что твой родитель — Патрик Бейтс». Когда Хлоя пробует возражать, указывая на никчемность этой затеи, Грейс становится в оскорбленную позу. «Мать я ему или нет?» — вопрошает она.

Когда-нибудь, когда Стэноп возмужает, закалится, Хлоя скажет ему правду. А он с каждым новым приездом на каникулы выглядит все более хрупким, чутким, ранимым и не закаляется, хоть плачь.