Дворец из песка - Анастасия Дробина

– На убогих не обижаются, – съязвила я, но Шкипер даже не заметил моего ехидства, отведя от меня взгляд и рассматривая что-то на темном полу у себя под ногами. Затем глухо сказал:

– Санька, я в людях малость понимаю. И тебя сто лет знаю. Я тебе никогда на хрен нужен не был.

– Врешь! – взвилась я – и тут же охнула от острой боли в груди.

– Не перебивай старших… Ну, может, не так… Но не любила ты меня ни в жисть. Но какого черта, я не пойму, ты тогда на моих похоронах выла, как сирена? И вот сейчас тоже… Ведь собой закрыла, я думал, такое только в кино бывает! Для чего? Сама-то хоть знаешь?

– Не знаю, – сухо сказала я. – Правда. Только…

– Что?

Я почувствовала нетерпение в его голосе. Это было впервые на моей памяти, и, испугавшись, что заставляю Шкипера ждать, я сказала, не раздумывая над словами:

– Знаешь, я помню, что ты мне говорил. Что ты долго не проживешь. Слава богу, это не тебе решать, но… тебя не станет – я одна останусь. И лучше бы мне вместе с тобой… У меня, кроме тебя, нет никого. Любовь это, нет – сам думай. Как лучше тебе.

– А цыгане твои?

– Что цыгане? Они меня не бросят, конечно, но… У всех свои семьи, свои дети. А у меня – ты. И Бьянка. И все.

Шкипер ничего не ответил и в который раз полез в карман за сигаретами.

– Не могу, помру сейчас…

– Да кури ты… – проворчала я. – Вон, окно открыто. Маруська спит, не видит.

– Откуда я знаю, что вы видите, а что – нет… – С опаской поглядывая в сторону второй койки, он достал сигарету, сунул в рот. Осторожно щелкнул зажигалкой.

– Убью, – ровно сказала, не открывая глаз, Маруська.

От неожиданности Шкипер уронил сигарету.

Я зашипела:

– Отстань от него!

– Да тьфу на вас обоих! Голуби божьи… – Маруська спустила ноги с койки, протерла глаза, потянулась. Насмешливо посмотрела на Шкипера, с руганью отыскивающего на полу свою сигарету, и пошла в туалет. Я так и не поняла, слышала ли она весь наш разговор или проснулась только от треска зажигалки.

Пять минут Шкипер курил, стоя у подоконника и глядя на светлеющее над вершинами деревьев небо с серой полосой облаков. Затем выбросил окурок на улицу, отошел от окна, коротко посмотрел на меня и, ничего не сказав, вышел за дверь. В следующий раз он приехал только через четыре дня, когда Маруська, под дружные протестующие вопли дежурной бригады врачей, объявила, что меня можно забирать в Крутичи.

Дорога действительно оказалась кошмаром. Три часа езды по Киевскому шоссе я выдержала, тем более что Шкипер сидел рядом со мной на заднем сиденье и, выполняя роль амортизатора, держал меня на коленях. Но когда глазам предстала до боли знакомая разбитая, залитая водой проселочная дорога, вдоль колей которой уже выросли камыши, я поняла, что самое веселое только начинается. Сообразил это и Шкипер и прямо посреди дороги открыл совещание с Маруськой, Боцманом и Яшкой Жамкиным.

– Мать, машина не пройдет?

– Не пройдет.

– Может, попробовать?

– Саньку похоронишь. Знаешь, как ее растрясет?

– Шкипер, мы бы ее на руках донесли, – высказался Боцман.

Шкипер подозрительно посмотрел на него.

– Мы – это кто?

– Я, ты… и шкет. Меняться будем, все ж таки семь верст. А тачки потом подгоним.

– Я ее не поволоку! – встрял Яшка. – У меня организм слабый и растущий, а тут полцентнера на горбу…

– Не на горбу, а на руках, – холодно поправил Шкипер. – Причем нежно, как родную мать, а то прямо здесь и закопаю.

Но я посмотрела в разноцветные Яшкины глаза и поняла, что он просто старается разрядить обстановку. На всякий случай я все же открыла рот:

– Ребята, я, может, сама как-нибудь…

– Заткнись! – сказали они хором.

К счастью, нам навстречу не попалось ни одного местного жителя. Со стороны картина, должно быть, выглядела впечатляюще. Впереди по размытой пустой дороге шла Маруська, подоткнув юбку выше коленей и утопая босыми ногами в грязи по щиколотку. За ней шел Шкипер со мной на руках, а позади медленно ехали два джипа, в которых сидели Яшка и Боцман.

– Девочка, как ты? – каждые пять шагов спрашивал Шкипер. Я была почти «никак» и уже сто раз пожалела о том, что не осталась в больнице. По крайней мере, там можно было долго и спокойно лежать. Довольно быстро Шкипер понял, что даже говорить «все в порядке» и «хорошо» мне трудно, и вопросы задавать перестал.

Через километр пути я впала в какую-то тяжелую полудрему. Перед глазами заплавали разноцветные круги, грудь болела адски, я чувствовала, что бинты намокают в крови, но не могла, как ни старалась, ни сказать об этом, ни даже открыть глаза. При этом я отчетливо слышала подбадривающие реплики Маруськи, негромкое тарахтенье моторов за спиной, сердитые вопли Боцмана, требующего, чтобы Шкипер передал меня ему. Как раз в момент этой передачи я и отключилась окончательно.

Я пришла в себя в полутьме Маруськиной бани. Было жарко и влажно, от каменки валил душистый мятный пар, на освещенном керосинкой низком потолке медленно перемещалась огромная Маруськина тень. Я лежала на спине на покрытом чистой простыней полке, снятые бинты окровавленной кучей валялись на полу, а Маруська в белой рубашке с распущенной косой стояла возле и, полуприкрыв глаза, нараспев читала знакомый мне заговор Сохи:

– Встану благословясь, пойду перекрестясь из избы в двери, из дверей в сени, из сеней в чисто поле… В чистом поле стоит адамантовый престол, на престоле Мать Честная Пресвятая Богородица держит острый булатный меч… Спаси-сохрани, Богородица, рабу божью Александру от болести, от горести, от лиховицы, от человека черного…

Ее монотонный голос звучал убаюкивающе, влажный полумрак давил на глаза, одуряюще пахло травами, и, не дождавшись конца заговора, я закрыла глаза и заснула.

Я провела у Маруськи месяц. Шкипер просидел там со мной около трех дней, а потом Маруська его все же выгнала, заявив, что от него тут все равно никакого толка. Это было правдой, и Шкипер уехал в Москву. Видимо, его присутствие меня сковывало, потому что сразу же после его отъезда мне резко стало легче. Через день я уже бродила по большому, заросшему травой двору, а через три дня – одна отправилась через лес к Перунову озеру.

Там все осталось таким же, как прежде. Так же стеной стояли болиголов и медуница, так же густо росли кусты орешника, закрывая небольшой бочаг от чужих глаз, так же темно поблескивала зеленая вода под замшелыми мостками. Я пришла на рассвете, замерзнув до зубовного стука, и вода озерца показалась мне теплой, как парное молоко. Поплавав в ней, я вышла и в чем мать родила уселась возле почерневшего столба Перуна. Бояться было нечего: никто, кроме меня с Маруськой, сюда прийти не мог, крутичевские бабки, знавшие о существовании древнего идола, уже давно не выползали со своих дворов, а никаких приезжих не было на тридцать верст в округе. Я прижалась лицом к мокрому от росы столбу, закрыла глаза, позвала свой шар, и он пришел. Времени я не замечала, и, когда открыла глаза, оказалось, что солнце уже стоит высоко над лесом, пронизывая насквозь воду озерка и прыгая горячими пятнами по траве вокруг меня. Я встала, потянулась, подумала, не искупаться ли перед обратной дорогой? Мельком взглянула на свою грудь – и увидела две небольшие, с горошину, вмятины на коже: между грудями и под левой. И все.