Одиночное плавание - Николай Андреевич Черкашин

никто так и не уразумел. Веселый лысый бородач из Ленинграда - он остановился в избе Жамбаловых - уверял маму, что она и все односельчане живут на дне высохшего древнего моря. Ему никто не верил, кроме Дамбы. Ведь Константин Константинович, так звали постояльца, нашёл на дне глубокой узкой ямы, которую вырыли геологи, окаменевшую раковину. Дамба сам держал её на ладони. Он верил лысому бородачу. И тогда тот рассказал ему про Лемурию - прекрасную страну, ушедшую на дно Индийского океана. Она погрузилась после страшной бури вся - с дворцами, храмами, возделанными полями. Она и сейчас покоится там, в пучине между Индией и Африкой, и рыбы проплывают сквозь окна дворцов и врата храмов…

Об этой стране писали древние индийские ученые, рассказывал Константин Константинович, но их книги сожгли завоеватели. Правда, тибетские монахи успели перевести санскритские свитки на свой язык, и переводы до сих пор хранятся в библиотеках горных монастырей. Но они недоступны ученым. Вот если бы прочитать эти тексты, тогда легенда о Лемурии стала бы научным фактом, тогда бы суда подводных археологов вышли в океан и, кто знает, может быть, и в самом деле обнаружили бы на дне руины прекрасных городов…

С того дня Дамба стал поглядывать на священные тибетские книги, которые Гарма-лама хранил, завернутыми в куски цветного шелка, с благоговением, И то, что столько лет не удавалось ни матери, ни дяде - заставить мальчика учить язык священных писаний, - произошло само собой. Дамба пришёл в дацанскую келью к Гарма-ламе и вывел в тетради первую букву старотибетского алфавита.

Когда из военкомата Жамбалова направили на флот, а из флотскою полуэкипажа - в учебный отряд, подводников, Дамба решил, что звёзды и боддисатвы[4] ведут его па пути Будды. Ведь Будда спускался в подводное царство по стеблю лотоса. Дамба не сомневался, что подводный корабль, на котором он будет служить, поплывет именно туда, где распростерлась на дне затонувшая Лемурия. И он увидит её в большие круглые стекла… Но никаких стегая в подводной лодке не оказалось. И карты того океана, в котором находилась древняя страна, у штурмана не было.

5.

За час до восхода луны начинался для «четыреста десятой» период скрытого плавания. Перед погружением боцман обошел затапливаемое пространство обтекателя рубки, заплел линем, точно паутиной, вход в надводный гальюн и дверь на палубу: не дай бог, сунется кто на коротких ночных всплытиях да не успеет по срочному погружению!… Потом обмотал язык рынды ветошью и подвязал, чтобы не звякнул в качку. Режим тишины. Строгое радиомолчание. Теперь ни одна электромагнитная волна, ни один ультразвуковой импульс не сорвутся с лодочных антенн.

Тишина… немота… Темнота…

Подводная лодка бесшумно точила глубину. Она почти парила на куцых крыльях носовых и кормовых рулей над огромной котловиной. Едва ли не круглая котловина походила на гигантский амфитеатр: стенки пространной чаши каменными ступенями - неровными и разновысокими - спускались к сумрачному овалу дна. Там, на зернистом песке, испещренном галечными узорами, лежали вповалку, врастая в грунт, резной квартердек португальского галеона, тараны двух афинских триер, корпус австро-венгерской субмарины, бушприт испанского фрегата, палубный штурмовик с авианосца «Колумб», котел французского пироскафа, останки космического аппарата и две невзорвавшиеся торпеды. Все это медленно проплывало под килём подводной лодки, пересекавшей мёртвый колизей с севера на юг.

Мичман Голицын, голый по пояс, стоял в тесной кабине офицерского умывальника ж растирал грудь холодной забортной водой - взбадривался перед ночной вахтой. Будучи «совой», он любил это время, когда затихала дневная суета и умолкала межотсечная трансляция. В такие часы слышно даже, как под палубой рубки, в аккумуляторной яме, журчит в шлангах дистиллят, охлаждающий электролит.

Голицын смешил в операторском креслице старшину 1-й статьи Сердюка и надвинул на уши теплые чашки головных телефонов. Мощный хорал океанского эфира ударил в перепонки. Рокот органных басов поднимался с трехкилометровой глубины, и на мрачно-торжественном его фоне бесновались сотни мыслимых и немыслимых инструментов: бомбили колокола и высвистывали флейты, завывали окарины и трещали кастаньеты, ухали барабаны и крякали трубы, на все лады заливались всевозможные манки, пищалки, свистки…

Голицын слышал, как курс лодке пересекла стая дорад, рассыпая барабанные дроби, сыгранные на плавательных пузырях; как прямо над рубкой, спасаясь от макрелей, выскакивали из воды и снова шлепались в волны кальмары, а там, в воздухе, наверняка подхватывали их и раздергивали на лету альбатросы. Несчастные головоногие, попав в такие клещи, тоже голосили, но ни человеческое ухо, ни электронная аппаратура не улавливали их стенаний. Зато по траверзному пеленгу хорошо было слышно, как свиристит дельфиниха, подзывая пропавшего детеныша. её горе завивалось в зеленое колечко на экране осциллографа. Колечко металось и плясало, распяленное на кресте координат.

Где-то далеко впереди шепелявили, удаляясь, винты рыбака. Уж не он ли уносил запутавшегося в сетях дельфинёнка?

- Центральный, по пеленгу… шум винтов… Предполагаю траулер. Интенсивность шума уменьшается. Акустик.

- Есть, акустик, - откликнулся Абатуров.

Шум винтов растворился в брачных песнях сциен. Косяк этих рыбищ шел одним с лодкой курсом, только ниже по глубине. Скиталец Одиссей вполне мог принять их пение за рулады сладкоголосых сирен. Но ликование жизни перебивали глухие тревожные удары: «тум-м, тум-м, тум-м…» Это из распахнутой пасти касатки, словно из резонатора, разносился окрест стук огромного сердца. Больной кит шел за подводной лодкой, словно за большим мудрым сородичем, вот уже третьи сутки. Иногда он издавал короткие посвисты, но одутловатая черная рыбина, с таким же косым «плавником» на спине, как у него, не отзывалась.

Гигантский дельфин не знал, как не знал и Голицын, что в космосе летел, удаляясь от солнца, беспилотный аппарат. На золотой пластинке, которую тот нес в приборном отсеке, были записаны главнейшие звуки земли: человеческая речь, музыка и щебет дельфинов. Посланец земли, пронзая глубины галактики, взывал к отдалённым цивилизациям дельфиньим криком. Но разумные миры не отзывались, будто строгое радиомолчание, наложенное на подводную лодку, распространялось и на них…

Голицын вздрогнул: в рубку заглядывал Абатуров.

- Что слышно, Дима?

- Товарищ командир, похоже, что попали в приповерхностный звуковой канал! - радостно сообщил мичман. - Такая плотность звуков… Помните, как весной?!

…Нынешней весной, ещё в самом начале похода, случился вот какой казус. Едва ушли с перископной глубины, как в наушниках среди подводных шумов и потресков Голицын ушам своим не поверил! - прорезался голос Мирей Матье:

- «Танго, паризер танго!…»

Ему показалось, что он нездоров, вызвал старшину 1 статьи Сердюка. Но Сердюк явственно слышал:

- «Майн херц, майн танго!»

пришёл начальник радиотехнической