Одиночное плавание - Николай Андреевич Черкашин

мог и перевелся на другой корабль. Жамбалову понятен смысл его работы. Нельзя сказать, что она ему нравится, но она не пугает его, как эти сложные, таинственно гудящие, живущие своей электрической жизнью приборы в штурманской рубке, центральном посту, да и вообще повсюду.

Разноцветные маховички гальюна напоминали Дамбе дацанские хурдэ - молитвенные колеса. Красные, жёлтые, синие барабанчики, набитые свитками бумажных лент с молитвами, вращались руками богомольцев, ветром, ведай, и каждый оборот их считался возвести ой молитвой, Молитвообороты отбивались колокольцами. В первый же день, когда трюмный старшина доказывал Жамбалову, куда и в каком порядке крутить маховички вентилей, Дамбе пришла в голову благостная мысль превратить разноцветные колесики в хурдэ. Десять колесиков - десять хурдэ, на каждый маховик он наклеил е тыла ободранные с папирос бумажки, на бумажках написал имена от первого до десятого перерожденца Чже-бцзун-дамба-хутухты, чья душа на протяжении многих веков переселяется в тела смертных людей. Теперь, проворачивая веред спуском унитаза разноцветные колеса, он возносил в честь каждого хутухты по меньшей мере десять молитв. Вот эти-то папиросные бумажки с именами и заклинаниями «Ом мани падме хум!» - «О сокровище на цветке лотоса!» - и обнаружил механик,

- Проходи, Дамба… Садись.

Я втиснулся в изголовье своего прокрустова ложа, к Жамбалов осторожно присел на краешек диванчика. Мартопляс деликатно исчез.

- Чаю хочешь?

Дамба покачал круглой стриженой головой: нет. Но я всё-таки достал из рундучка стаканы и кипятильник. Чайные приготовления давали: время собраться с мыслями. Верующий матрос - редкость, матрос-ламаист - и подавно. Может быть, на мою долю выпал и вовсе единственный случай за вето историю подводного флота. Но от этого не легче. Я набиваю» заварочную ложку чаем и лихорадочно вспоминаю, что у меня в библиотечке, скомплектованной политотделом, есть из книг по научному атеизму. Брошюра «Жил ли Христос?». Если бы «Жил ли Будда?»… Пока закипает вода, вызываю в памяти профессора Панцхаву и его лекции по научному атеизму. «Ламаизм - шаманизированный буддизм бурят, тувинцев, калмыков…» Запрет на убийство любых живых существ… Раскрашенные маски ритуальных мистерий… Будда… Нирвана… Колесо перерождений… «Хо-рошу-ю религию придумали индусы!…» - вертится в голове вместе е «колесом перерождений» настырная песенка. Кажется, по атеизму я получил «хорошо». Или «отлично»? Сейчас - повторный экзамен. Вот он сидит передо мной мой беспощадный профессор с боевым номером на матросской робе.

Главное - убедить Дамбу, что его не собираются наказывать. Да и за что, собственно, его наказывать? Ламаизм не отнесен к «изуверским сектам» типа трясунов-пятидесятников. Однако, инструкции политотдела требует «искоренения религиозных пережитков у военнослужащих самым решительным образом». Чай заварился.

- Пей!

Жамбалов вынул стакан из подстаканника и держал его, немыслимо горячий, в пальцах, как пиалу.

- Что это за бумажки, Дамба?

- Молитвы.

- На каком языке?

- На тибетскомм.

- Ты знаешь тибетский?

- Немножко. Лама учил…

- Как ты попал к ламе?

- Брат матери. Дядя Гарма.

Порасспросив ещё немного, я отпустил Жамбалова на малую приборку. Открыл сейф, достал тощее «личное дело» в конверте из мягкого картона. Характеристика, автобиография, служебная карточка, медицинский лист, свидетельство о легководолазной подготовке. Характеристику подписал командир учебной роты. «Дисциплинирован. Уставы знает и выполняет… Военную тайну хранить умеет…» Умеет, коли ничего не знает… Автобиография ещё короче: «Родился в улусе Кодунский Станок. Окончил 10 классов Хоринской средней школы. Работал скотником в совхозе…» В служебной карточке два поощрения: «За отличную приборку кубрика» и «За активное участие в художественной самодеятельности». Интересно, что он там представлял: ритуальные танцы или «позу лотоса»?

Я комкаю папиросные бумажки с тибетской вязью и отправляю их в пресс-сетку для сжигания секретных бумаг. Попади они в руки иного ретивого особиста, и можно состряпать дельце о «нештатных шифровках», написанных на боевой службе…

4.

Утром чуть не поссорился с Симбирцевым. Снял без мен его ведома Доску почета в четвертом отсеке. В чем дело?

Выясняется, что Симбирцеву не понравилось, как одеты на фотографиях матросы-отличники: кто в пилотке, кто в бескозырке, кто без головного убора. Формально он прав: нарушен принцип воинского единообразия. Но мне обидно: мог бы поделикатней. Весь день дуемся друг на друга, не разговариваем. За столом в кают-компании симбирцевский локоть вторгается на мою «территорию», ощущать его наглую неколебимость противно. Но я не уступаю ни сантиметра, мой локоть яростно вжат в столешницу - попробуй сдвинь. Сидим, вопреки пословице, и в тесноте, и в обиде. Понимаешь, что обида пустяковая, шалят нервы, но поделать ничего не можешь - трещина отчуждения ширится, растет.

В обход отсеков отправляюсь не со старпомом, а с механиком. Жду, пока он заполнит дифферентовочный журнал. Мартопляс пишет, как Хемингуэй, стоя за конторкой. Наконец он натягивает чёрные перчатки и берется за рычаг кремальеры. Мы идем, то пригибаясь, то наклоняясь, уворачиваясь от нависающих и заступающих путь агрегатов, маховиков, труб…

Рано или поздно в отсеках появляются женские лица. Они глядят из-под настольных стекол в офицерских каютках, улыбаются с крышек контакторных коробок, мелькают в зарослях трубопроводов, где не ступала нога старпома. Они появляются в самых диковинных и неожиданных местах - фотографии офицерских жен и матросских невест. Наивные глаза школьной подруги. Лихая челка портовой зазнобы. Милая головка, утопающая в меховом воротнике. Усталый взгляд верной жены. Заполярная мадонна с мальчуганом в папиной пилотке…

Механик-«женоборец» выдирает карточки из рамок служебных инструкций, из смотровых окошечек агрегатных панелей… Но на другой день тут и там вновь появляются, женские лица. Так возникают в лесу цветы взамен сорванных.

Их столько, сколько всех нас. Это второй состав экипажа, это женская ипостась команды… Фотопризраки населяют подводную лодку, как фантомы Соляриса - орбитальную станцию.

Мартопляс перевел Жамбалова в трюм предкормового отсека, где жили и несли вахту матросы, присматривающие за мидчелями - гребными валами. Он считает, что его перевели из трюмных центрального поста за провинность, за ущерб, нанесенный лодочному оборудованию: наклеил бумажки на маховички вентилей. В сущности, это пустяк, с таким же успехом он мог наклеить их и на гребные валы - на скорости хода подводной лодки это не сказалось бы.

О себе говорит неохотно. Впрочем, мало-помалу душа его приоткрывается…

Дамба Жамбалов родился по бурятскому календарю в год Курицы. До седьмого класса он хотел стать звёздочетом, ибо звёзды могут говорить со знающим человеком, как с равным, направлять его и подсказывать в трудные минуты правильные решения. Но однажды в улус пришли геологи. Геологами в Кодунском Станке называли всех людей в брезентовой одежде и с рюкзаками. пришёльцы тоже принесли с собой рюкзаки и зеленые ящики с непонятными приборами. Что они искали,