Крымскй щит - Юрий Иваниченко

— Чего это? Фёдор приказал…

— Понятно, что приказал… — проворчал Хачариди, подходя ближе. — Но минируешь ты, Кирюха, без всякой фантазии, как учебную рельсу на пути от сортира до прачечной.

— Чего это?

— Не чавкай. «Чего-чего»… Ты думаешь, если фриц обнаружит склад разграбленным, своих перебитыми, а машины, вот-те на! — целыми… — пнул Серёга Хачариди массивную шину переднего грузовика, — …они на радостях сразу же гуртом погрузятся и айда по селу кататься? С девками и губными гармошками?

— Ну-у… — неуверенно почесал в загривке Степнов.

— Вот и они репу чесать начнут: «А где это Кирюха нам тут насрал, да кепкой прикрыл? Известно где…» — Сергей вынул из нагрудного кармана складной охотничий нож и раскрыл его, ловко щелкнув пружиной. — У него ж, у Кирюхи, ни ума, ни фантазии…

— Слышь, ты, фантазер… — буркнул, начиная сердиться, Степнов.

— Я ж не в упрек, Кирюха, тебе лично, — миролюбиво сказал Хачариди и присел у подножки штампованной железной кабины, запустил руку под задний угол дверцы. — Я ж понимаю, учили вас так. Только вот фрица, понимаешь ты… — он поморщился, обрезая на ощупь бечёвку, — …тоже учили. Хотя, чему тут, на хрен, учиться?

Он вытащил немецкую гранату с длинной ручкой и обрезанный шнурок.

— Ты что? Специально им своё, родное, подсунул? — небрежно бросил он гранату Кириллу.

Тот дёрнулся было вспять, но в последнее мгновенье, у земли уже, поймал зелёный цилиндр двумя руками и беззвучно выругался.

— Не бог весть каким Кулибиным надо быть. — продолжил менторски разглагольствовать «Везунчик», — чтобы растяжку на дверце поставить.

— Так я… — запротестовал было Степнов.

— Ага! — кивнул Серёга. — Спрятал под пол, а не под сиденье, и шнур к замку протянул под обшивкой, а не прямо к ручке: «дерни за веревочку», если жить наскучило. Нова-аторство… — насмешливо протянул Сергей и, мгновенно посерьёзнев, деловито спросил: — Я у тебя, кажется, штык от трехлинейки видел?

— Ну? — скинул с плеча ремень винтовки Степнов. — Я им каналы под бикфордов шнур бью…

— Понятно, что не в атаку ходишь… — фыркнул Серёга. — Давай, снимай.

Командира округа полевой жандармерии гауптмана Адольфа-Рауля Эйхена не особенно встревожило, что в назначенное время — в 7 утра — из Эски-Меджита не пришло подтверждения на тот предмет, что его там ждут и навстречу выслан патруль местного полицейского участка. Телефонной связи с этим горным посёлком установлено не было — сизифов труд, район партизанской активности. А радиосвязь в горах, по понятной причине, была не самой надежной: нырнешь в полуденную тень какого-нибудь ущелья и, пока с другого конца на свет божий не выберешься, — тишина.

Впрочем, по дороге находился достаточно важный, охраняемый усиленным постом самой полевой жандармерии мост через скальный провал, так что и без полицейского патруля (те ещё вояки, с ними даже в футбол играть зазорно) вперед ушла целая смена нового караула, а значит, беспокоиться, в общем, нечего.

Адольф-Рауль и не беспокоился. Насупив козырек фуражки на нос, он запрокинул голову на кожаную спинку задних сидений и дремал под дорожную тряску, пока с переднего сиденья не перегнулся к нему адъютант с озабоченной миной бухгалтера, у которого вдруг не сошёлся несложный квартальный отчёт.

— Герр гауптман… — растерянно потеребил он качающееся туда-сюда колено начальника в синей штанине. — Здесь, кажется, имело место быть происшествие…

— Герман, чёрт вас побери… — заворчал из-под козырька фуражки Эйхен. — Что вы тычете мне промежуточные лингвистические формы, как зулусский вождь священному баобабу? Что значит: «имело место быть»? А если ничего не случилось, то, значит, «места быть не имело?» Вы пятый год в вермахте, Герман, и так не научились говорить с армейской лаконичностью, что там у вас? Надеюсь…

Он поднял козырёк пальцем в кожаной перчатке и тотчас же перестал брюзжать, — как-то сразу понял, что именно здесь «имело место»…

Его открытый кабриолет «Вандерер-В11» как раз миновал кривую жердь, крашенную «зеброй» и должную символизировать собой шлагбаум, но никакого полицейского поста при нём не было, хотя в деле несения караульной службы кто-кто, а татары отличались прямо-таки немецкой педантичностью. Нет никого, какой уж тут патруль навстречу….

Поднял «шлагбаум», соскочив с широкого седла колясочного мотоцикла, один из жандармов, высланных по ордеру сопровождения вперёд.

— Стоять! — окриком распорядился Эйхен, ухватившись за спинку адъютантского кресла и подскочив на ноги.

Впрочем, тут же и плюхнулся обратно на диванчик, рефлекторно вжавшись пониже. В который раз гауптман пожалел, что в отличие от фронтовых офицеров в полевой жандармерии как-то зазорно считалось носить чехольчики защитного цвета на погонах, — сверкаешь теперь алюминиевым шитьём, как этикеткой пивной бутылки на полке тира в «Октобер Фест».

Вслед за кабриолетом гауптмана остановился грузовик с тентом, где разом угомонился взвод солдат, и, перестав звенеть цепью, фыркнул ресиверами тяжёлый «МАН»-бензовоз с трехтонной плоской цистерной.

— Гефрайтер! — кликнул Эйхен того же проворного унтера, что открыл шлагбаум.

Тот попятился к командирской машине, настороженно поводя во все стороны клювастым дулом «шмайссера», и только последние десять шагов пробежал с полагающимся подобострастием, забросив автомат за спину.

— Да, герр гауптман!

— Немедленно выясните обстановку в посёлке! И передайте господину лейтенанту… — махнул он перчаткой через плечо, в сторону грузовика, — …чтобы вытряс своих бездельников наружу и выставил оцепление, мало ли что. Действуйте.

— Яволь! — заскрипел коваными сапогами по щебню гефрайтер.

Два тяжёлых мотоциклета не спеша, будто без особого энтузиазма, съехали по насыпи с дороги, на которой они были бы отличной мишенью, и, петляя между всяческим бытовым хламом окраинного пустыря, направились к Эски-Меджиту. Над ними угрюмо вздымалась крутая гора с невзрачными руинами крепостной стены. По склону её всё ещё ползли белые кудри утреннего тумана….

Смертная тоска так сжала сердце обер-лейтенанта Дитера Кампфера своими холодными костяными пальцами, что он долгое время был вовсе не в состоянии что-либо соображать. Он прижимал скобу русской гранаты к её стальному цилиндрическому боку, не чувствуя своих трясущихся, онемевших рук, не сводя глаз с её ромбической насечки. И только время от времени, облизав пересохшие губы, осматривался — резко, по-совиному, повертев головой в одну и другую сторону — но ни одной живой души, которую можно было бы позвать на помощь, на майдане не было. Татары же, полицаи, услышав краткую речь о помиловании «Фёдором-эфенди», разбежались и, кажется, не по домам даже, а в сторону леса. Свои, если кто и остался жив, тоже не появлялись.

Хоть молись, — но молился Дитер в последний раз еще в гитлерюгенде у «мемориала шестнадцати», и то до сих пор не мог сообразить, кому именно молился, то ли фюреру, то ли Фридриху Барбароссе… Кто такие «мученики 9 ноября»[48], он и тогда не совсем понял.

Немало времени прошло, пока обер-лейтенант, начал более-менее трезво оценивать свое положение.

А положение было: «Achtung, minen!» Граната с вырванной чекой… Искать её, чеку то есть, и с миноискателем было бы бессмысленно — русский моряк, как только управился, бросил кольцо через плечо в безбрежную глинистую грязь майдана. И теперь граната помещалась на коленях обер-лейтенанта у него в ладонях, а руки, связанные в запястьях, были к этим же коленям привязаны вместе со стулом…

В общем, система была довольно путанная, но неумолимо надёжная, как гильотина. И чтобы сработала она, достаточно только разжать руки. Это было понятно и без слов матроса… совершенно очевидно, матроса — драная тельняшка, синеватый якорь на тыльной стороне ладони…

— Ну, если руки не отнимутся, и не заснёшь, фраер… — сказал он. — Если своих дождёшься — считай, подфартило.

Дитрих тогда понял только Freier — жених, но к чему оно было сказано, так и не сообразил. Если и жених, то разве что старухи с косой. Сидит на рассохшемся стуле, на самом краю террасы с резными столбиками, перед ступенями крыльца, на которых непременно свернёт со временем шею, потому, что передние ножки стула — на самом краю самой последней доски.

Но будет ли у него время, чтобы свернуть себе шею? Большой вопрос. Скорее всего, нет, потому что рук он уже не чувствует и, соответственно, не почувствует и когда граната из них выскользнет ему на колени.

«Шайсе!» Если бы он держал в ладонях обыкновенный булыжник, то держал бы его до бесконечности… ну, уж точно до тех пор, пока кто-нибудь не подошел бы и, аккуратно, перехватив пальцами стальную скобу — этот рычаг гильотины, — не освободил бы его от влажной, железной смерти. А так и пары часов не прошло, наверное… впрочем, может быть, и пары минут: время тянется невыносимо медленно, будто сам чёрт отмеряет его, наматывая на локоть нервы обер-лейтенанта…