1919 - Джон Пассос
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лагуна была затянута тонкой пленкой льда, которая рвалась с шелковым треском по обе стороны узкого носа; Дик стоял на носу, перегнувшись через поручни, и глазами, полными слез от резкого ветра, смотрел на длинные ряды свай и светло-красные здания, которые возникали из зеленой воды бледными, похожими на мыльные пузыри куполами и четырехугольными, островерхими башнями, вонзавшимися в цинковое небо. Горбатые мосты, затянутые зеленой тиной ступени, дворцы, мраморные набережные были пусты. Только на миноносцах, стоявших на якоре в Канале-Гранде, царило оживление. Дик забыл про какао, бродя по уставленным памятниками площадям и узким улицам и набережным, вдоль покрытых льдом каналов большого мертвого города, который лежал на лагуне, хрупкий и пустой, как сброшенная змеиная кожа. С севера за пятнадцать миль доносилось громыхание пушек на Пьяве. На обратном пути выпал снег.
Еще через несколько дней их перевели в Бассано за Монте-Граппа и разместили в вилле в стиле позднего Ренессанса, сплошь размалеванной купидонами, ангелами и искусственными портьерами. За виллой под крытым мостом день и ночь ревела Брента. Тут они проводили время, перевозя солдат с обмороженными ногами, дуя горячий пунш в Читтаделле, где помещались базовый госпиталь и публичные дома, жуя резиновые спагетти и распевая "Туманная, туманная роса" и "С гор спустился черненький бычок". Рипли и Стив решили заняться рисованием и круглый день срисовывали архитектурные детали и крытый мост. Скайлер практиковался по-итальянски, беседуя с итальянским лейтенантом о Ницше. Фред Саммерс поймал триппер от одной миланской дамы, которая, по его словам, несомненно, принадлежала к одной из лучших миланских семей, так как ездила в карете и сама подцепила его, а не он ее, и почти все свободное время варил себе домашние лечебные снадобья вроде вишневых косточек в крутом кипятке. Дик начинал чувствовать одиночество и грусть, ощущал потребность в личной жизни и часто писал письма на родину. Но когда получал ответные письма, ему становилось еще тоскливей, лучше бы уж он их вовсе не получал.
"Вы должны понять, что со мной происходит, - писал он супругам Терлоу в ответ на восторженные каракули Хильды о "войне, чтобы не было больше войн". - Я не верю больше в христианство и поэтому не могу спорить, исходя из него, но вы или по крайней мере Эдвин - верующие, и он-то должен уяснить себе, что, уговаривая молодых людей идти в этот дикий, сумасшедший дом, именуемый войной, он всеми доступными ему средствами разрушает те принципы и идеалы, в которые верит. Как сказал тот парнишка, с которым мы ночью столкнулись в Генуе, все это вранье, грязная биржевая спекуляция, предпринятая правительством и политиканами ради собственных корыстных интересов, все - гнусность с начала до конца. Если бы не цензура, я мог бы рассказать вам вещи, от которых вас бы стошнило".
Потом вдруг резонерское настроение проходило, и все фразы о свободе и цивилизации, клубившиеся в его голове, начинали казаться ему глупыми, и он зажигал керосинку и варил пунш и беззаботно болтал со Стивом о книгах, и живописи, и архитектуре. Лунными ночами появлялись австрийские бомбардировщики и не давали им спать. Иногда Дик выходил из убежища, обретая горькое удовольствие в том, что рисковал жизнью, хотя, впрочем, убежище тоже не было надежным прикрытием от бомб.
Однажды в феврале Стив прочел в газете, что умерла абиссинская императрица Таиту. Они справили поминки. Они выпили весь наличный запас рома, и вопили, и причитали до тех пор, пока весь отряд не решил, что они сошли с ума. Они сидели кружком у открытого, залитого луной окна, закутавшись в одеяла, и пили теплое забальоне. Несколько австрийских аэропланов, жужжавших над ними, внезапно выключили моторы и сбросили бомбы прямо перед ними. Затявкали зенитные орудия, и на лунно-туманном небе засверкала шрапнель, но они были так пьяны, что ничего не заметили. Одна бомба с громким плеском упала в Бренту, а другие озарили все пространство перед окном красным, прыгающим светом и потрясли виллу тройным ревущим раскатом. С потолка посыпалась штукатурка. Они услышали, как с крыши над их головой покатилась черепица.
- Смотрите-ка, нас чуть было не кокнули, - сказал Фред Саммерс. Стив запел "Отойди от окна, свет души моей", но прочие заглушили его фальшивым "Deutschland, Deutschland uber alles" ["Германия, Германия превыше всего" (нем.)]. Они вдруг опьянели до бесчувствия.
Эд Скайлер встал на стул и начал декламировать "Erlkonig" ["Лесной царь" (нем.)], как вдруг Фельдман, сын швейцарца - содержателя гостиницы, бывший теперь начальником отряда, просунул голову в дверь и спросил, какого черта они развлекаются.
- Подите-ка лучше в убежище, механик-итальянец убит, а у одного солдата на шоссе оторвало ноги... Сейчас не время дурачиться.
Они предложили ему выпить, и он ушел в бешенстве. После этого они взялись за марсалу. Время от времени Дик поднимался в серых предрассветных сумерках и, спотыкаясь, шел к окну блевать; лило как из ведра, под мерцающим дождем пенящийся поток Бренты казался очень белым.
На следующий день Дику и Стиву пришлось ехать по наряду в Рову. Они выехали со двора в шесть, головы у них были как воздушные шары, и они были чертовски довольны, что им удалось улизнуть от грандиозного скандала, разыгравшегося в отряде. На участке Рова все было спокойно, надо было только эвакуировать нескольких больных воспалением легких и венериков, да еще двух-трех бедняг, простреливших себе ноги и подлежавших отправке в госпиталь под конвоем; но в офицерском собрании, где они обедали, царило большое оживление. Tenente [лейтенант (итал.)] Сардиналья находился под домашним арестом за то, что нагрубил Colonele [полковник (итал.)], и уже два дня сидел у себя в комнате и тренькал на мандолине марш, сочиненный им самим и прозванный "Маршем медицинских полковников". Серрати рассказал им об этом, хихикая в кулак, покуда они ждали в собрании прочих офицеров. Все началось с кофейной мельницы. На все офицерское собрание были только три мельницы, одна для полковника, другая для майора, третья переходила по очереди от одного младшего офицера к другому; так вот, на прошлой неделе они дурачились с одной bella ragazza [хорошенькая девушка (итал.)], племянницей того фермера, у которого они квартировали. Она ни одному офицеру не позволяла поцеловать себя и прямо-таки полезла на стену, когда они ее ущипнули за зад, а полковник страшно рассвирепел, в особенности когда Сардиналья предложил ему пари на шесть лир, что он ее поцелует, и шепнул ей что-то на ухо, и она позволила ему поцеловать ее, и тут полковник побагровел и сказал ordinanza [денщик (итал.)], чтобы он не давал кофейной мельницы tenente, когда наступит его очередь, а Сардиналья дал ordinanza по морде, поднялся страшный скандал, и в результате Сардиналья сидит под домашним арестом, и сейчас американцы увидят замечательный спектакль, прямо как в цирке. Тут им быстро пришлось сделать серьезные лица, потому что в офицерское собрание вошли, громыхая шпорами, полковник, майор и два капитана.
Ordinanza вошел, отдал честь и веселым тоном сказал: "Pronto spaghetti" [спагетти готовы (итал.)], и все сели за стол. Некоторое время офицеры молча ловили губами длинные, масляные, облитые томатным соусом нити спагетти, винные бутылки переходили из рук в руки, и полковник только-только откашлялся, чтобы рассказать очередной анекдот, над которым всем полагалось смеяться, как вдруг откуда-то сверху донеслось треньканье мандолины. Полковник побагровел и, вместо того чтобы рассказать анекдот, сунул себе в рот намотанные на вилку спагетти. По случаю воскресенья обед тянулся необычайно долго; за десертом кофейная мельница была вручена Дику в знак внимания к gli americani, и кто-то достал бутылку "стрега". Полковник приказал ordinanza позвать bella ragazza, чтобы она выпила с ним стаканчик "стрега"; ordinanza, как показалось Дику, был не в восторге от этой идеи, но все-таки привел ее. Она оказалась красивой полной деревенской девушкой с оливковым цветом лица. С горящими щеками она робко подошла к полковнику и сказала: большое спасибо, но она, простите, не пьет крепких напитков. Полковник сгреб ее и усадил к себе на колени и хотел заставить пить из его стакана, но она стиснула свои прекрасные, белые, как слоновая кость, зубы и не захотела пить. Кончилось тем, что несколько офицеров схватили ее за руки и стали щекотать, а полковник вылил ей стакан на подбородок. Все расхохотались, кроме ordinanza, который стал белый как мел, и Дика и Стива, которые не знали, куда деваться. Покуда старшие тискали и щекотали ее и залезали ей руками за пазуху, младшие офицеры держали ее за ноги и шарили по бедрам. Наконец полковник справился с приступом смеха и выговорил:
- Баста, теперь она меня должна поцеловать.
Но девушка вырвалась и выбежала из комнаты.
- Поди приведи ее, - сказал полковник ordinanza. Через минуту тот вернулся, стал "смирно" и сказал, что нигде не может найти ее.