Театр тающих теней. Конец эпохи - Елена Ивановна Афанасьева

не в дорогом отеле «Негреско», который может позволить себе ее мать, а рядом, в дешевом пансионе. Вспомнить бы его название. «Жюстин»? «Жюллет»? Или совсем другое? Не то будет, опять как у Чехова в «Лошадиной фамилии».

Камней в колье остается всё меньше. Сколько они с девочками и нянькой смогут на них протянуть, неизвестно. Нужно искать выход. Но выход всё не находится. Вечерами на закате Анна поднимается на обрыв, рядом с которым похоронили Антипку и память о Савве, и сидит там. Часами сидит, не шевелясь.

Присланные матерью «на дорогу» деньги заканчиваются в январе наступившего 1920 года. Больше денег нет. Приходится продать еще один камень из материнского колье. По дороге к севастопольскому ростовщику она видит Савву на набережной, так явно, как саму себя. Пока останавливает старую клячу Маркизу и бежит обратно, видение рассеивается. И приходится брести обратно к бричке, ругая себя.

– Его нет. Саввы больше нет. Сама видела труп в воде. Нечего бегать за призраками!

Выданные севастопольским ростовщиком за камень внушительные пачки денег на глазах превращаются в ничто.

– Инфляция, барышня! Что же вы хотите!

Анна ничего не хочет. Она хочет только девочек прокормить. Всё, кроме еды для девочек и тепла в доме, ее перестает интересовать. Большие залы закрыли, спят с девочками в одной комнате – материнской малой гостиной с камином. Там же и занимаются, и в игры играют – водяного отопления нет, электричества не хватает, а для печей топлива нет, им бы хотя бы один камин протопить.

Еды мало, но хоть какая-то еда есть. Анна учится у няньки варить, жарить, парить картошку в десятках разных видов, печь пустые лепешки и делать веселые, как их нянька называет, «колецеки» всё из той же муки. Прежде никогда не заходившая на кухню, Анна теперь знает, как чистить картошку, чтобы как можно меньше кожуры счищать, и какой из оставшихся приправ разнообразить вкусы всё той же картошки и муки.

Девочки стали худющие, особенно Олюшка, которая быстро растет в этот год. Прежде девочкам каждой покупали новую одежду, донашивать друг за другом не приходилось. Теперь для Ирочки на чердаке Анна нашла старые вещи Маши и Оли, ей пока хватает, а для выросшей Олюшки одежду брать негде. Приходится переделывать из своих вещей.

И Лушка отощала. Толку от нее не много. Не раздоилась как следует. Сама голодает, совсем тощая, вот и дает совсем мало молока, едва-едва девочкам бы хватило, и то часто им не достается, нянька носит в поселок продавать, чтобы взамен хлеба или яиц купить.

– Как жить?! – возвращаясь, сетует нянька, – Фунт хлеба в апреле стоил тридцать пять рублей, теперь уже – пятьсот. Башмаки девяноста тыщ! Юбка – тридцать тыщ, рубашка – сорок. Так и на полмильона нам четверым не прожить! И где ж их взять?!

В середине января нянька приносит из поселка газету с постановлением «Об организованной эвакуации».

– «Эвакуации в специальные лагеря-поселения под Константинополем и в Болгарии подлежат раненые, больные, семейства военных и чиновников, лица до 17 и после 43 лет, негодные к военной службе». – Олюшка читает вслух, а начавшая говорить Ирочка смешно повторяет «касия». «Эвакуация» и «каша» в ее исполнении звучат одинаково.

– Слаба властя! – говорит нянька, штопая прохудившиеся носочки девочек. Раньше такие выбрасывали, теперь штопают и по второму, и по третьему раз, новых взять неоткуда.

– Что ты, нянька, такое говоришь? Почему слаба?

– Коли эту, как ее, вакуацию…

– Эвакуацию.

– Ее самую, объявляет, в саму себя не верует, – резюмирует нянька и добавляет: – Может, ехать вам, Аннушка? Не ровен час, убиенного Саввушку тебе припомнят.

Сама Анна не подпадает ни под одну из указанных категорий, подлежащих эвакуации. Чтобы отправить девочек одних или только с нянькой, которая подходит по возрасту, не может быть и речи.

Искать материнские связи в деникинском правительстве, вспомнить все имена и чины, которые мать упоминала в письмах, просить дозволения, ввиду малолетства младшей дочери, выехать вместе с ними. Но все эти связи одновременно и связи Константиниди. Расстрелянного Савву могут ей не простить. Да и ехать куда?

Писем от матери и мужа с осени нет, и куда теперь ехать? Оказаться одной с девочками и нянькой в чужом ей Константинополе или в лагере для беженцев страшнее, чем оставаться здесь. А здесь кормить всех надо. Всех чем-то надо кормить.

За сеном для Лушки, за мукой и другими продуктами Анна едет за Байдарский перевал в село Верхнее, на бывшие материнские земли.

Нет теперь, вроде бы, красной экспроприации, но земли крестьянам не отдают, а заставляют их выкупать. Не у бывших владельцев – у новой деникинской власти, которая эти земли не покупала, а просто отобрала. У кого сила, тот и хозяин.

Мать при всей ее барскости, как Анна теперь понимает, о своем хозяйстве заботилась, а каждая следующая власть всё только забирает. И ничего не вкладывает в эту землю.

– С четырнадцатого году, с войны начала сеям всё меньше, – жалуется хромой Семен. – В энтом годе и четверти от довоенного нету, садить нечем. А жрущих голов прибавилось, не скажи. Прежде зимой пусто было, только летом приезжие, а тапечеча, во всех селах постояльцы на каждом дворе. За постой и стол не пло́тют. Больные, завшивевшие. Кто честный бедолага, а кто и ворует. Мародеров полный Крым.

Анна про мародеров не понаслышке знает. Ружье и пистолет отца теперь у входа в большом доме имения лежат заряженными всегда.

«Механизма» сломана, нет больше Саввы, чтобы починить, да и чинить почти нечего. Один остов ржавеет в поле.

– Унесли, что унести могли. На части для своих машин разобрали. И лошадок угнали, не на чем пахать! – сетует Семён.

– Красные? – спрашивает Анна.

– Да хто ж их теперя поймет. И зеленых банды набегали, и красные, и те, что нынешние. Усе позабирали!

Видит Анна, что одной любви к своей земле мало. Добрейший работящий Семён не в силах вести даже свое хозяйство, как прежде мать и ее управляющий Франц Карлович вели. Вспоминает, как ей тогда казалось, скучные доклады управляющего – кредиты в банке под посевную, закупка семян, техники, консультации с агрономом, какие поля под пары, какие под сев, подсчеты, сколько сезонных батраков нанимать, как обработку и отправку урожая в центральные губернии России, в крымские хлебопекарни и на винодельни грамотно организовывать, когда по кредитам проценты платить, когда целиком возвращать, со всеми расплачиваться и прибыль матери на счета в банках размещать. Не забывая при этом украсть, сколько положено. Немец толк в положенном и неположенном знал.